Ковчег Лит. Том 1

В свободное от общественных работ время, то есть законные два часа до отбоя, мы маршировали по расчерченному плацу. С утра же был развод на работы. Как я завидовал тем, кого отправляли на заводы, фабрики и улицы! Меня туда не посылали, так как арестованным за самовольную отлучку полагалось работать на самой гауптвахте, дабы, видимо, не подвергать слишком вольнолюбивые инстинкты подобной категории арестантов испытанию видимостью свободы: ведь из-под охраны одного солдатика, пусть и с автоматом, сбежать труда не составляло; правда, в мою бытность арестованным именно со двора самой гауптвахты, который мы очищали ото льда, сбежал наш сотоварищ, воспользовавшись широко раскрытыми воротами на волю (но он уже давно шел ва-банк, сбегая отовсюду, и в конце концов выиграл — его списали вчистую по причине вялотекущей шизофрении). Я сбегать никуда не собирался, понимая, что подобная игра с существующими законами и порядками может окончиться и не в мою пользу; мало того, я вообще старался не высовываться, не желая получить дополнительные сутки, щедро раздаваемые уже местным начальством — от начкаров до самого коменданта, — так как это было чревато для здоровья, в совершенно буквальном смысле: уже на третий день я кашлял так, что все внутренности болели, — постоянная сырость и временами почти непереносимый дух хлорки являлись тому причиной (сырость была природным свойством бывшей тюрьмы, углублявшимся бесконечными «влажными уборками», хлоркой же регулярно мазали полы и стены, чтобы не возникло какой-либо опасной заразы). Особый стиль «влажных уборок» в технически-воспитательном плане был отражением изысканной фантазии начальников морских караулов, молоденьких и подтянутых лейтенантов в красивой форме, вооруженных пистолетами и настоящими кортиками.

Лестница с первого на второй этаж (они ее не без морского изящества именовали трапом) мылась исключительно снизу вверх, но главной забавой лейтенантам служила пожарная двухсотлитровая бочка — она стояла в начале изогнутого коридора, куда выходили двери камер. Углубление цементного пола представляло собой идеальный резервуар для этих двухсот литров: по команде начкара мы бочку опрокидывали, вода, как бы резвясь и играя, выплескивалась метра на три вперед, после чего ровным слоем, почти по щиколотку, заливала пол. Мы тряпочками ее собирали в тазы, по-морскому — обрезы, — за этим занятием, очень способствующим отвлеченным размышлениям, пролетало время до обеда. Иногда подобное удовольствие повторялось и после трапезы, но это редко, на моей памяти только однажды, да и то по нашей собственной просьбе, после того как начкар-морячок с круглым и явно добрым лицом, застукав нас за курением в камере, предложил трое дополнительных суток на каждого или другое наказание на наш выбор. На бочку он, после минутного размышления, согласился.

Если караулы со своими начальниками и дежурные по комендатуре каждые сутки менялись, то три человека имели к комендатуре и гауптвахте отношение постоянное, олицетворяя подлинную власть, а заодно ее красу и гордость. Комендант города, капитан первого ранга Бондарь — маленький человек в барашковой шапке с козырьком — мог, например, посадить любого солдата и офицера, встреченного в городе в неподобающем виде или не с тем настроением. Караулы вместе с начальниками он любил сажать в полном составе, как и патрули, не выполнившие разнарядки по количеству записанных нарушителей. Дежурных по комендатуре он сажал редко, так как они по чину были не ниже майоров, то есть старшими офицерами, а значит, людьми по определению солидными и уважаемыми. Но посадить мог, и майоры с подполковниками о таковой возможности прекрасно были осведомлены, как и солдатики, нас охранявшие, посему солдатики никогда почти и не зверствовали. Но для нас, арестантов, комендант являлся фигурой хотя и необыкновенно могущественной, но далекой, отчасти даже мифологической. Непосредственное руководство жизнью и деятельностью гауптвахты осуществлял ее старшина, мичман Коровин, человек богатырского роста в щегольской, с полями в два раза больше уставного размера, фуражке, обладавший командирским голосом, по-своему справедливый и слывший большим шутником. Над шутками его полагалось смеяться, что мы нестройным хором и делали. Третьим был матрос Кожедуб, каптер гауптвахты, малый спокойный, даже меланхоличный, но несколько презиравший нас, арестантов, видимо, потому, что, в отличие от нас и даже офицеров гарнизона, посадить его никто не мог: с мичманом Коровиным он был почти на ты, комендант же (я сам видел) здоровался с ним за руку. Однажды я мыл полы в его просторной каптерке, где хранились нужные в хозяйстве вещи, играл магнитофон, он сам что-то паял, какую-то радиотехническую деталь, как я понял, для собственного удовольствия.

— Помой тут, и тут, и тут, — указывал он пальцем время от времени, продолжая с увлечением паять.

Потом он даже дал мне сигарету и три куска хлеба, оставшихся от завтрака. Я присел на краешек стула передохнуть, расслабившись от такого человеческого ко мне отношения.