Ковчег-Питер

На выходные я выбирался на озеро Кавголовское, в прямой близости от Петербурга. Собирал продукты на выезд – обязательно картошку для запекания в костре. Наведывался с железной лопаткой в парк, где бегаю, – копал червей: на озере они не водились. С утра заваривал в термосе чай с чабрецом. Взваливал на спину огромный рюкзак лодки, ехал на вокзал, занимал место в электричке, облокачивался о стекло, глядя кругом на пары, семьи, компании, погружался в дрему, дожидался своей станции…

Прибывая на озеро утром или днем, не спеша раскатывал резиновое полотно лодки на траве. Надувал его. Устанавливал между бортами деревянный стол-стул. Делал якорь – находил крупный камень и укладывал его в сетку на борту. Заходил босыми ногами в воду, вытягивая лодку за собой, переваливался внутрь и налегал на весла.

Греб до тех пор, пока не причаливал к одному из соседних берегов или не врезался в тростниковые заросли – рыбное место. Вставал на якорь – медленно опускал на дно нить с камнем. Доставал удочку, долго и неумело возился со снастями, закидывал лесу. И погружался в ожидание, умиротворяющее, но и изматывающее – я желал добычи, но или совсем возвращался пустой, или с пятком окуней или красноперок: рыбы в Кавголовском водилось мало. В каждом плаванье, неловкий, я обязательно терял блесну, крючок, поплавок. Но не обращал внимания. Удочки, рыба были приложением. Главным был сам выезд, смена привычной обстановки, забытье!

Если прибывал на озеро вечером, то старался, не мешкая, выйти на воду, достигнуть противоположного берега, найти место для ночлега, насобирать дров – до темноты. Один раз сошел с электрички, когда солнце как раз закатывалось за кромку леса. Отчалил в сумерках, под любопытные взгляды редких отдыхающих, и поплыл по диагонали, не останавливаясь, час гребли – одинокий ночной путник, точка на воде. Место для причала искал уже наощупь, с фонарем на носу, пробиваясь сквозь прибрежные заросли.

На месте разбивал палатку, разводил костер, кипятил воду для чая и лапши – окунал лицо в дым, стараясь пропахнуть насквозь. Прислушиваясь к звукам леса, принюхиваясь к запахам озера, вспоминал Таштыг, Успенку, Жайму. Вспоминал деда, отца. И говорил с сыном – каждый раз. Объясняя все свои действия – вот валежник собираем, вот закладываем в золу картошку, вот бросаем в кипящий котелок горсть черного чая вперемешку с чабрецом – на природе лучше пить чай с травами. Много рассказывал про отца – настоящего таежника-геолога…

В один день я снова приехал на озеро к ночи. Погрузился, погреб. На средине ссушил весла, разделся догола. Отвязал сетку якоря, убрал в сторону, примотал себя крепко за ногу к носовой веревке. И – взглянув в черноту за бортом – ухнул с головой в бездну. Вынырнул и пошел по привычной диагонали, натягивая трос. Плыл брассом, ощущая тягу на ноге, оглядываясь через каждые двадцать гребков – судно двигалось следом рывками. Освежиться хотелось после горячего дня. И двигаться нужно – поздно, темнеет. Другого способа не имел, чтобы разом путь преодолеть, окунуться, лодку не оставить. Другого способа не имел, чтобы с отчаянием справиться.

21

Ночью приснился сон.

Я приехал к Вере. А у нее праздник.

Вошел в квартиру, стою на пороге – никто не встречает. Но и не гонит.

Мимо проносится петербургская бабушка с тортом на подносе.

– Свечи, свечи не забудьте! – кричит она.

Празднество в зале. Из комнаты бьет свет, режет глаза. Внутри волнуются и шумят гости. В центре зала Вера – тонкая, счастливая, с распущенными волосами, в красном нарядном платье.

– С днем рождения! – кричат кому-то дружно гости.

Вижу только Веру. Меня не видит никто: я – пустое место.

Хлопает бутылка шампанского, звенят бокалы.

– А теперь подарки! – объявляет бабушка.

– Подарки! – подхватывают гости.

Беру со стола фужер. Жду. А еще радуюсь: все сейчас будет. Сейчас мы встретимся с ней глазами. Я готов принять ее, впустить, обнять, укутаться в волосы!

– Каравай, каравай! – заводит она в центре круга. – Кого хочешь выбирай!

Вокруг одобрительно хлопают в ладоши.

– Мама! – кричит Вера. – Маму выбираешь?

Я оставляю бокал, вклиниваюсь в круг, пробиваюсь в центр.

Гости водят хоровод дальше.

– Бабушку!

Гости сливаются в единый пестрый поток, мешают, толкаются.

– Дедушку!

– Соню!

– Валю!

– Папу, – говорю я.

Меня никто не слышит.

Расталкиваю людей, врываюсь внутрь.

Вера в круге одна.

На полу торт с двумя оплывающими свечами. На торте жирным красным кремом выведено – «Ваня».

Ваня, я забыл, когда произносил его имя вслух.

– Где Ваня? – спрашиваю я ее, гостей, но меня не видят или не хотят видеть.

Я выбираюсь наружу, иду по комнатам. Их много. Темные, долгие.

– Ваня! – кричу я.

И останавливаюсь как вкопанный.

Он смотрит на меня из угла. Незнакомый мальчик.

Сидит на полу – малыш в костюмчике. Галстук. Белые манжеты. Волосы аккуратно зачесаны набок.

Сын? Я его представлял другим. Точнее – совсем не представлял. Я знаю только того – месячного, которого держал на руках. А тут – большой. Два года…

– Ты Ваня? – присаживаюсь рядом.

Он смотрит внимательно. Глаза Верины – большие и распахнутые.

– Ваня?