Ковчег-Питер

У нашей семьи был собственный домишко. Сразу за окном его ревел живописный и бурный, прыгающий по огромным валунам Таштыг. От свинца и олова вода в реке была красной.

Когда я задаю себе вопрос – где моя родина? – я теряюсь.

В родном степном тувинском городе? Или в сибирской деревне в Красноярском крае? Или на базе геологов на горном Таштыге?

А ведь есть еще Белоруссия, куда к бабушке ездили мы несколько раз через всю страну и вспоминали с упоением эти визиты многие годы. А потом студенческий Красноярск. А теперь Петербург…

Родина там, откуда вышел. Из города своего. Из деревни. Из экспедиционного лагеря на Таштыге. Та земля, которая всегда рядом со мной. Где бы я ни был.

– Можем на Таштыг съездить, – предложил осторожно отец.

– Давай, – безразлично сказал я.

Я был равнодушен и холоден уже. Родная деревня забрала из меня тепло. Родной город забрал тепло. Остался Таштыг – последний клочок. Но я ничего уже не ждал.

– Посмотришь, какой поселок там забабахали! – блеснул глазами он.

Несколько лет назад разведанное геологами месторождение Таштыг выкупила в аренду российско-китайская фирма – запасы руд были богатые. Построила приличную дорогу через горы. Возвела на месте большой жилой поселок, провела коммуникации, пригнала технику, наняла рабочих – в том числе из Китая, но большую часть местных, из Тувы. Институт, где работал отец, контролировал на выработке экологическую обстановку.

В конце 80-х дорога на Таштыг занимала до двенадцати часов. 50 километров от Кызыла по асфальту, 100 по грязевой колее, еще 100 – по рекам и пересеченной местности. В детстве это казалось нормальным. Тем более не давали унывать люди рядом – водители, геологи, буровики. И атмосфера большой семьи. И общего дела. И маячок, мигающий вдали – поселок, река, свой домишко, столовая, клуб. Отец, который ждет, если едешь с матерью. Или мать, если едешь с отцом. И обратный путь, и снова кто-то из ожидающих родителей. И степной, сухой и душистый город. И уже друзья – Скобелев, Сашка, пришедшие оттуда, из геологического начала…

После строительства русско-китайской фирмой дороги путь на Таштыг сократился до шести часов. Мы решили: утром выезд, там ночевка. Если захотим – останемся еще на одну ночь.

Я тихо радовался, конечно. Возможность сменить душную обстановку кызыльской квартиры, вытряхнуть себя. Оказаться рядом с людьми, с которыми когда-то, четверть века назад, ездил этими же маршрутами. Увидеть долину красной реки, на которой вырос. Знакомую тайгу, каменные скалы. Быть может, подняться с отцом на одну из тех гор, на которых стояли буровые…

Таштыг я не узнал. Даже не нашел красную речку, пусть и скрытую льдом.

Широкие полигоны, выработки, извилистые дороги. Потеснившаяся природа.

Обычный конвейер.

– Русло реки изменили, – объяснил мне отец.

В долине располагался городок из типовых рабочих общежитий – на 200 человек каждое. Ни следа прежнего быта, куда когда-то работники приезжали с детьми, где жили одной большой семьей, где по вечерам ходили в клуб смотреть пленочные киноленты, а по выходным в баню.

Наш поселок был когда-то где-то среди…

– Где он был? – спросил я.

– Туда, дальше, в сторону карьера.

– А буровые?

– На той вершине. И на следующей.

– Да, помню.

– А помнишь, мы спускались с тобой пешком с буровой вечером и по льду шли? И я тебя на санках катил. Это здесь было, на этом месте.

Помню, папа.

– От поселка что-то осталось? наш дом? какие-то постройки? Увидеть бы.

– Нет, конечно. Все снесли.

Нас заселили в блок № 5, в котором царила столь опостылевшая мне уже замызганность и неприютность. Нам выделили машину – объехать территорию, взять пробы с карьера, с фабрики, с канализационного стока.

Перед сном мы взялись вспоминать былое – четверо в одинокой комнате. Но не шли воспоминания, не ложились они на настоящее. Взялись играть старые геологические песни – отец захватил с собой гитару, – но и песни не шли.

Убыли на следующий день. Такие же измызганные, как комната блока № 5, будто поскользнулись на кромке бескрайнего канализационного стока рядом с карьером и упали в грязную лужу.

Горы, тайга, тропы остались нехожеными. Да и какие могут быть горы!

Мне было обидно. Не за себя, а за них троих – чужих, неловких, непрошеных. На которых на этом новом Таштыге в глаза и вслед смотрели с усмешкой и непониманием. И я тоже смотрел с непониманием – неуместный энтузиазм, пустые телодвижения. Не к месту мы тут!..

– Рад, что на Таштыге побывал? – спросил меня отец перед самым отъездом в Петербург – раньше не решался.

– Хорошо, что съездили, – кивнул я.

20

Той весной меня держала на плаву работа. А когда наступило лето – природа. Работа и природа – ничего другого не было. И никого. Не впускал! Там жили двое. Вера. И ребенок, которого не знал.