Ковчег-Питер

Сыну он не стал сообщать, что, дескать, серебро, как он прочел на одном из сайтов, способно сигнализировать человеку, пачкая его одежду и кожу, о серьезном недуге. С серебром неясно, – думал Пальчиков, – противоречиво: у меня одно, у сына другое. А может быть, и не в серебре дело, тем более – не в крестике.

– Что мама говорит? – поинтересовался отец.

– Не подходи, говорит, ко мне. Своих болячек хватает, – ответил Никита.

Пальчиков попрощался с сыном до завтра, но через несколько минут перезвонил. Пальчиков старался говорить стойким, контрастным голосом:

– Вы, пожалуйста, Никита, с матерью не думайте про меня, что это я тебя заразил, что это от меня твоя сыпь. Крестик этот до тебя я не носил. Вспомни, этот крестик мы покупали вместе, ты сам его выбрал. И ничем другим я тебя заразить тоже не мог.

– Ну что ты, папа! – взмолился Никита. – Ни я, ни мама о тебе так не думаем. И вообще, я уверен, крестик здесь ни при чем. И ты, конечно, ни при чем. У меня и мысли такой не было. И у мамы. Мне кажется, мазь уже начала помогать.

– Дай бог! – сказал Пальчиков.

– Да, дай бог! – впервые так сказал Никита.

Пальчиков вспомнил, как лет десять назад Катя ставила почти уже бывшему мужу после его запоя капельницу и укололась шприцем. Она тогда произнесла: «У тебя, надеюсь, нет СПИДа. А то я после тебя укололась». Жена всегда высказывала свои испуги с шутливой, мужественной тональностью.

Пальчиков думал, что если мазь поможет, то Никита с матерью поневоле будут грешить и на крестик: мол, сыпь прошла не только от воздействия мази, но и, кто знает, потому еще, что крестик сняли – серебряный или мнимо серебряный.

Пальчиков почему-то верил, что «Тридерм» поможет, и для Пальчикова теперь самым важным было, чтобы кожа сына очистилась, чтобы сын почувствовал себя привлекательным, уверенным, любимым. Но при этом Пальчикову закрадывалась мысль, что ради крестика, ради его оправдания, было бы правильным, чтобы мазь не помогла, чтобы крестик, который теперь был снят, отлучен, остался бы невиновным в злосчастной сыпи сына. А сыпь, какой бы серьезной она ни была, мы вылечим другими средствами, другими мазями, – не сомневался Пальчиков.

Пальчиков думал, что сын на всякий пожарный долгое время будет опасаться носить нагрудный крест. Пальчикову было обидно за Никитин крестик. Не может это быть крест. А если и крест – то тоже с пользой, с целесообразностью, с дальним прицелом.

На следующий день радостный Никита оповестил отца, что пупырышки побледнели, что их стало меньше.

6. Дочь

Дочь позвонила, когда Пальчиков заснул. Пальчикова пугали имена детей на дисплее телефона в неурочное время. Несколько секунд он слушал напористую мелодию и смотрел на высветившийся контакт словно с предгибельной истомой.

Дочь Лена звонила сама редко – только по житейской необходимости. Обычно раз в неделю делал это отец. Когда не дозванивался, обязательная Лена вскоре перезванивала, спрашивала с виноватой ласковостью: «Ты звонил? Я укладывала Сережку. Сережка засыпал». Пальчикову казалось, что неотступной материнской заботливостью Лена, понимая, что эта заботливость явно чрезмерная, обезоруживала тревогу мужа Олега, который боялся недодать сыну умиления, безопасности, развития.

– Папа, – сказала дочь, – у мамы пока все нормально. Злокачественная опухоль не подтвердилась.

– Господи! А что?

– Что-то есть, но не страшное.

– Главное – не злокачественное.

– Да, главное – не злокачественное, – подтвердила дочь.

– Господи, у матери, наверно, камень с плеч свалился.

– Да, она очень радостная.

– Еще бы. Слава богу!

– Да.

– А у вас как? Как поживаете? Как Сережка?

– Завтра пойдем в поликлинику делать манту.

– О, бедненький. Плакать будет.

– Нет. Он у врачей не плачет. Он потом закатывает нам истерику.

– Деликатный мальчик.

– Да уж.

– Спасибо, Лена, что ты мне позвонила о матери.

– Ты же волновался тоже.

Закончив разговор, Пальчиков вскочил с кровати, включил свет и, глядя издалека на полку, где стояли иконки, как-то невольно широко, шире самой груди, перекрестился:

– Спасибо тебе, Господи!

Вспомнил:

– Спасибо тебе, Богородица наша!

Ему понравилось, что он добавил «наша».

Пальчиков знал, что дети снисходительно относились к его изменившейся речи – к его частым «Слава богу» и «Господи».

Почему-то Пальчиков представлял теперь не Катю, а дочь. Лена была похожа на мать твердой, ироничной женственностью, но он видел в дочери и себя (свое лицо, свои волосы), и свою мать – ее минутную, беспричинную, кроткую скорбность.

Пальчиков не знал, помнит ли дочь себя двухлетней. Ему очень хотелось, чтобы Лена не помнила себя двухлетней. Например, сам Пальчиков помнил себя лишь трехлетним, никак не раньше. Но он знает людей, которые помнят себя чуть ли не грудничками.