Ковчег-Питер

Сын вбил себе в голову, что он музыкант, что он сочинитель электронных треков. Отец слушал его музыку, чтобы хвалить, воодушевлять, поддерживать. Некоторые вещи сына отцу казались слаженными. Ему нравилось, что сын упорствует в своем увлечении, что новые композиции звучат чище. Они были минорными, барабанов в них было мало, преобладали духовые, клавишные. Отец придумывал мелодиям сына названия, которые сын принимал. Сыну льстило, как отец анализировал его сочинения – с памятливостью, верной критикой, призывами добиться страстного звучания. Отец однажды дал диск с записями сына знакомому композитору, тот утешил, видимо, не слушая: «Миленько, но, разумеется, ученичество». Так всегда говорят профессионалы. Сын сказал, что это были ранние записи, написанные в девятнадцатилетнем возрасте, что они – ужасны, грязны, глупы. Отец порадовался, что композитор их не слушал. Новые записи отец композитору не показывал. Отец советовал Никите предлагать свои треки различным музыкальным компаниям, продюсерским центрам. Никита, кажется, неохотно и тщетно посылал, выкладывал записи на специализированных сайтах. Отца успокаивало, что сын уже теперь не гнушался безответностью, непризнанностью. «Я никогда не брошу музыку», – говорил Никита, как будто отец сомневался в долгосрочности его хобби, как будто думал, что Никитина музыка – это лазейка, самооправдание. Никита, казалось, приготовился довольствоваться тем, что у него будет один-единственный слушатель – например, отец. Отца-слушателя Никите теперь было достаточно. От Никиты было не скрыть, что ничего особенного пока отец в нем не видел. Отец оправдывался: «Я вообще ни в ком теперь ничего особенного не вижу». – «Жаль, что вы меня не отдали в музыкальную школу, – улыбался Никита. – Хотя я вряд ли бы там стал учиться». Пальчиков говорил Никите: «Ты вот о чем должен думать: если меня не будет, как ты будешь жить? Мать тебя не прокормит». – «Я знаю», – со слезами досадовал Никита. В детстве в подобных случаях Никита праведно сердился: «Не говори так, папа». – «Что ты сегодня делал?» – спрашивал отец. «Я писал музыку», – говорил Никита. «Не сияние?» – допытывался отец. Речь шла о симуляции творческого процесса в фильме «Сияние». Этот фильм был любимым у Пальчикова и сына. «Ну, папа, не сияние». Мне кажется, думал Пальчиков, я тоже живу с задержками. А в сыне эта отсроченность возведена в квадрат. «Никита, ну не Илья же ты Муромец, чтобы на печи лежать до тридцати трех лет, томиться, вызревать? Для каких таких подвигов?»

Теперь Пальчиков боялся наседать на сына, по сути, загонять его в угол – взрослого, инфантильного, вконец обескураженного человека. Пальчиков не только себе, но и сыну твердил: «Я тебя не брошу, я тебя буду поддерживать, пока у меня есть силы – кормить, одевать. Но ты действуй. Делай что-нибудь ежедневно. Не надо многих начинаний, не надо рывков, одно дело в день. Ищи работу, ходи на собеседования, пиши музыку, смотри познавательные фильмы, читай Чехова. Все это есть дело». Пусть он лучше живет за мой счет худо-бедно, чем вдруг пропадет по-дурацки, – смирялся Пальчиков. – Есть ход жизни, подчинимся ему, подчинимся невольным встречам, непредумышленным знакомствам, сильным чувствам. Пусть полюбит, пусть обманется, начнет грешить, вновь полюбит.

Отец с сыном никогда не говорили о взаимоотношении полов. Пальчиков считал такое общение натужным, чересчур фрейдистским. Пальчиков мучился, что его сын, вероятно, девственник, но никогда не интересовался у сына его сексуальным опытом. Пальчикову казалось, что людям, принадлежащим к разным поколениям, о таких вещах беседовать неприлично. О таких вещах говорят сверстники на одном для них языке. Никита, казалось Пальчикову, был благодарен отцу за тактичность, но иногда надеялся на полную доверительность.

В Турции же во время морской прогулки на корабле сын разговорился с юной блондинкой. Она была миниатюрная, крепкая, с невинной миловидностью. Сын подошел к отцу, радостный и даже развязный, и сообщил, что обменялся с блондинкой телефонами. «Она из Пскова, – сказал Никита. – А Псков далеко от нас?» – «Никита, ты совершенно не знаешь географию». – «Причем здесь география?» – огрызнулся сын. Отец скривился. «А что, ведь она красивая», – продолжал Никита. Отец промолчал. Сын отошел от отца, поднялся на палубу. Никиту обидела надменность отца. Никита, вероятно, догадался, о чем думал отец: о том, что Никита со своим дикарством и даже неотесанностью теперь не пара этой рафинированной блондинке, что ей, в конце концов, теперь, может быть, в большей мере интересен культурный отец, нежели его неуклюжий сын.