Ковчег-Питер

Пальчиков подошел к аналою, стал повествовать о себе. Он сказал, что был тем-то и тем-то, а мог бы стать другим, что, наверное, был талантлив, перспективен. Он думал, что таинство исповеди – это исповедь пройденного пути. Батюшка разглядел его последнюю, мятую, презренную, осознаваемую вальяжность. Пальчиков услышал от батюшки: «Кхе, кхе». Батюшка сказал: в чем хотите покаяться. Пальчиков продолжал с тем же артистизмом: «Покаяться? Во всей своей жизни». Батюшка опять покхекал. Пальчикову нравилось, что молодой священник кхекал по-стариковски, по-старинному, милостиво. Батюшка не улыбался. Пальчиков думал, что хорошие монахи не улыбаются направо и налево. Пальчиков начал перечислять все свои грехи. Он сказал о блуде, об изменах жене (теперь уже бывшей), о пьянстве, о гордости (ведь об этом принято говорить в первую очередь). В конце Пальчиков почему-то назвал раздражительность. Он вымолвил: «Я даже не знаю, простит ли мне Господь». Пальчиков видел, что пару раз батюшка, слушая исповедующегося, будто покачал головой. Кажется, батюшке понравилось, что Пальчиков произнес не Бог, а Господь. Господь звучит тише, обыденней. Батюшке стало понятно, что мужчина не столько притворяется, сколько мучается, что он искренне не ведает, простит ли ему Господь, что он не обманывает, но прибедняется по привычке плутовато. Батюшка надеялся, что этот мужчина-грешник не только Бога, но и его, батюшку, не обманет. Надеялся, но знал, что все равно обманет вскорости, но, вероятно, не обманет в конце. Священник кхекхекнул, наклонил голову Пальчикова к кресту, накрыл Пальчикова и прочитал разрешительную молитву с сочувствием в голосе, с придыханием.

Когда Пальчиков выпрямился, батюшка, ставший радостным, легким, словно не у Пальчикова, а у него камень с плеч свалился, изрек: «А от раздражения есть такое средство. Если чувствуете, что сейчас сорветесь и начнете ругаться, досчитайте до четырех. Помогает». Батюшка простодушно улыбнулся.

Пальчиков покинул церковь. Он забыл, что нужно причаститься, но не стал возвращаться. Ничего, говорил он себе, главное – покаялся, главное – простили.

Воздух потеплел, сквозь тучи лучилось солнце. Пальчиков думал: почему до четырех надо считать? Понятно, что не «Господи, помилуй» произносить, но почему до четырех считать, именно до четырех, а не до трех, например? Он думал, что этот прием батюшка почерпнул, видимо, еще учась в семинарии, – уж очень это все выглядело как-то по-детски.

Пальчиков вспомнил, что под епитрахилью теперь, в этот раз, ему было темно, но казалось, что он был открыт всем ветрам, что стоит на берегу вечернего моря и вдыхает его.

Пальчиков распахнул дубленку, шел, размышлял: церкви навязывают социальную функцию и обвиняют ее же в этой социальной функции. А церковь – молодец, и батюшка – молодец, гнет свою линию, без социальности, без гражданственности, гнет и сердечно кхекхекает.

4. Сын

Сын Никита, уже двадцатипятилетний, еще не работал. Вначале он пытался учиться, объявлял, что его не захватывает, и бросал.

Пальчиков видел, что неприкаянность сына была следствием смутного времени в их семье. Период юношеской социализации Никиты совпал с бракоразводной порой, растянувшейся на годы: даже став чужими, Пальчиков с Катей продолжали обитать под одной крышей, медлили с расторжением брака, не сразу Пальчиков и после официального развода переехал в другую квартиру. Пограничное состояние длилось десяток лет. Катя говорила, что пятнадцать. Сын стал замкнутым, неорганизованным, сиротливым, уповающим на случай и самотек. Словно Никита надеялся в законсервированном виде пережить эту долгую размолвку родителей, не меняясь сам и не меняя ничего вокруг себя. Словно уснуть и спать до того момента, когда отец и мать опять будут вместе. Вот почему Никита так любит валяться в кровати – подолгу, вымученно, фатально, – думал Пальчиков. Пальчиков твердил сыну: «Ты как будто не можешь проститься со своим счастливым детством. А в это время мимо прошла твоя юность и уже мимо проносится молодость». – «Да, – улыбался сын. – Мне было хорошо в детстве». – «Но уже и молодость на исходе», – кричал отец. «Я понимаю», – соглашался сын. «Странно, – думал Пальчиков, – дочь – ответственный, взрослый человек. У меня у самого был такой же раздрай между отцом и матерью, но я окончил университет, начал зарабатывать. Наоборот, я хотел быстрее стать самостоятельным – от этого бесконечного дискомфорта в семье. Может быть, у меня не было такого счастливого детства, какое было у моего сына, вообще никакого счастливого детства у меня не было».