Ковчег-Питер

Пальчиков вспоминал, что первый послесвадебный год был радостным, долгим, теплым, словно вечным. Следующие десять лет были двойственными, щемящими, с перепадами – от нечаянного счастья до неминуемого несчастья. Родились дети. Андрюша к научным изысканиям охладел, диссертацию бросил на полуслове, подался в коммерческую фирму. Катя рукоплескала. Первое время, как в рулетку новичкам, ему везло, он начал зарабатывать, швыряться деньгами, гордиться дружками-компаньонами, привыкать к алкоголю. Он начал изменять ей. Ее отчаяние походило на растерянность. Он же считал, что своим растерянным видом она прощает его, смиряется с его распущенностью. Он не разглядел ее мучительную обиду. Андрюша опоздал – Катя наполнилась презрением. Он привык быть насмешливо виноватым и раздраженно лживым. Для нее это была пора утомительного терпения.

Во второе десятилетие Пальчиков выглядел виновато молчащим, будто безвинным. Катя начала ему изменять. Ему не к кому было от нее уходить. Дети росли наблюдательными и деликатными: любили маму, жалели отца, боялись бабушки. В эти годы Катя начала тосковать по молодости, молодиться, прощаться с молодостью, бояться последней надежды.

После разъезда у каждого было скорбное, спокойное, комфортное понимание, что жизнь прошла. Катя перестала думать о невосполнимости и безвозвратности, о бесконечной беде, о роковой ошибке. Пальчиков ходил с виной, с любовью-расплатой. Катя о нем шутила: «Вина хороша, она ему к лицу».

10. Загубленная жизнь

Пальчиков думал о Кате: как она может простить, если память ужасает?! И, видя, что не сможет простить его, досадует на собственную черствость. Простить не добротой, не мудростью, не пониманием – так она уже простила. А вот простить всем смыслом существования, словно судьбой, любовью, не сможет.

Катя всех могла простить. Но вот простить бывшего мужа было выше ее сил. Она и Пальчикова будет просить, чтобы он простил ее за это. Он простит, а она будет молчать.

Если бы у нее была вторая молодость, равная первой (не вторая жизнь, а вторая молодость), разве тогда она бы не простила Андрея?! Конечно же, простила – с благодарностью, как несправедливого учителя. Он загубил ее молодость – всю, от двадцати до тридцати пяти лет. Он все это время находился бок о бок с ней и губил ее – вежливо, без рукоприкладства, отчужденно, ненамеренно, беспричинно. «Нет-нет, – говорила Катя, – ты заботлив, ответствен, чувствителен. Ты мучился мной, ты тосковал по мне, как ребенок. Я доверилась тебе. А ты ничего не сделал в ответ. Ты даже не полюбил меня. Я взывала к тебе: скажи, что любишь меня. А ты шутил, что не любишь это слово «люблю» из-за улюлюканья. Я не знаю, догадывался ты или нет, что обманываешь меня. И когда я очнулась, у меня и позади, и впереди была одна загубленная жизнь. Ты ничего не можешь сказать, ты не в состоянии даже оправдываться. Ты улыбаешься, ты полагаешь, что не бывает такого, чтобы и позади, и впереди была одна загубленная жизнь».

Именно Андрей поправил Катю: «Не загубленная жизнь, а загубленная молодость». «О, да, – осенило Катю, – загубленная молодость».

Если бы Катя чувствовала себя виноватой, она бы простила Андрея. Но она не могла найти своей вины, потому что ее не могло быть. Вслух она признавалась: «Я виновата. Я была дурой. Я изо дня в день ждала. Я верила». Подруги поддерживали ее: «Ты рождена для семейного счастья». Она твердила: «Семейного счастья не бывает, если семейного счастья не было в молодости».

Вновь Пальчиков с Катей встретились на крестинах внука. И Катя, и Андрей Алексеевич были удивлены (на их лицах удивление было одинаковым – горделивым, с надеждой), насколько уравновешенным, выдержанным, ясным был их младенец-внук. Другие дети во время обряда крещения в церкви плакали, беспокоились, тряслись в руках священника, внук терпел и поглядывал по сторонам.

Катя перешептывалась с Андреем: «Как малыш похож на Николая Иваныча, особенно носиком, ноздрями! Вылитый Николай Иваныч!» (Николай Иваныч был сватом, отцом Олега-зятя). «Да, – согласился Андрей Алексеевич, – не наша линия». – «У маленьких все меняется», – сказала Катя. – «Да, кардинально». – «А взгляд иногда бывает твой, насупленный. Вот как теперь», – засмеялась Катя. «Не дай бог», – сказал Пальчиков. «Нет, когда насупленный, то неплохо», – сказала Катя.

В сердцах она предполагала, что Андрей всегда был готов идти по головам, но не шел ни по чьим головам, ни через кого не переступал. А через нее, выходило, переступил. Через нее одну. Он считал, что другие, чужие, его не вправе прощать, а Катя простит. Получилось наоборот. Он думал, что теперь будет всегда так, путаница с глагольными формами: она прощает, но не простит.

«Теперь внук у нас христианин», – сказал Андрей Алексеевич и, прощаясь, от суеты, шума, лихорадки дотронулся до руки Кати. От ветра и ее, и его пальцы были холодны. Его кожа была твердой, ее обветренной. Кате показалось, что это прикосновение выражало не только приветливость, но и последнюю просьбу. Больше у него сил не будет.