Ковчег-Питер

Ему снилась чья-то улыбчивость. Он ломал голову: чья? матери или иргизовской Ольги? Какая-то непривычная для молодости, умиротворенная улыбчивость. Знакомый улыбчивый взгляд.

Он интересовался напоследок у неторопливых бандитов, у шантрапы, неизвестно у кого: «Вы меня убьете?» Они чистосердечно смеялись, не хохотали – смеялись.

12. Заявление

На этот раз, чтобы прервать дурную бесконечность, Пальчиков заявление набрал на компьютере. Прежние заявления (после очередного нервного срыва) он подавал написанными от руки. Ему не хватало терпения столь свободолюбивый текст печатать – Пальчиков строчил по бумаге размашисто: «Прошу уволить меня по собственному желанию». Примерно раз в полгода на протяжении десятка лет, что он работал в фирме Иргизова, Пальчиков выстреливал подобными психопатическими бумагами. Заявления эти казались заведомо мнимыми, но писались Пальчиковым честно, отчаянно, безоглядно. Возможно, именно из-за того, что в них чувствовалась решимость мягкого человека, этим заявлениям не давали ход. Пальчикова успокаивали, отговаривали, хвалили – и замша Иргизова Хмелева, и главный кадровик, и сам гендиректор Иргизов. Никто не называл пальчиковские заявления шантажом, только некоторые завистники-коллеги. Если в этих писульках и было что-то театральное, недостойное, то лишь наивный самообман их слабохарактерного автора. Недоброжелатели удивлялись не демаршам Пальчикова, а реакции генерального. Они не понимали, почему Иргизов миндальничал с Пальчиковым, зачем держал его, что ценил в нем. Иргизов, который увольнял пачками, который не любил разговоры о справедливости, который на дух не переносил амикошонство, который оппонирование со стороны подчиненного считал дерзостью, а обиду на начальство – хамством, – этот педантично властный Иргизов в случае с Пальчиковым шел против своих правил, он заигрался с Пальчиковым. Недоброжелатели шептались: видимо, расставание с Пальчиковым готовится как особенно беспощадное, особенно необъективное: сколько написал заявлений – столько всего и отгребет. Вытурят с позором, дадут под зад коленом – причем в прямом смысле, на видеокамеру запишут, в ютуб выложат. Генеральный, мол, не прощает: когда сразу бьет, когда копит и бьет. Считали, что генеральный порой нуждался в исключении из правил. Вероятно, и Пальчиков ему пригождался для этого – чтобы сказали: смотрите, я могу думать не только о работе, не только о прибыли, но и о человеке. Я могу ради человека пренебрегать порядком. Я могу ради человека уступать.

Сослуживец заметил Пальчикову: «Ты один такой, кто разбрасывается заявлениями налево и направо». «Это некрасиво. Что за моду взяли?!» – стала говорить Пальчикову Хмелева. Первые три пальчиковских заявления ей нравились. В них виделся маневр. Дальше был перебор, карикатура.

Пальчиков думал, что всегда хотел уволиться от Иргизова, каждый день. Уволиться в никуда, в свободу на краю с бездной. Кроме того, Пальчикову было важно опередить Иргизова, уйти самому, а не быть вышвырнутым – после десятка напрасных заявлений, мелких побед. Пальчиков чувствовал, что не угадает, не успеет, что Иргизов его унизит, Иргизов знает, когда побеждать. В лучшем случае, думал Пальчиков, генеральный подпишет ему заявление тогда, когда ему, Пальчикову, это будет меньше всего нужно.

Пальчикову стало казаться, что его отдел Иргизов хочет закрыть. Дела в фирме шли со скрипом. Иргизов мужественно капризничал. Он любил быть капризным. Сначала Иргизов был капризным, потому что бизнес рос, – тогда Иргизов был капризно величавым, величаво недовольным. Теперь Иргизов был капризным от спада, кризиса, экономии. Теперь Иргизов был судорожно недовольным.

На вчерашнем совещании Иргизов заявил, что ему надоели тупые менеджеры Пальчикова, что одного из них, Писемского, надо уволить безотлагательно. Иргизов не уточнил, за что. Он сказал, что тупость видна без уточнений.

Пальчиков покинул совещание в приподнятом настроении. Он знал, что напишет заявление. И чтобы его решение казалось обдуманным и выстраданным, а заявление последним и окончательным, он подаст его не сейчас, а завтра утром, после бессонной ночи.