Ковчег-Питер

За полночь явился Гриня. Этот начал трепаться о женщинах. Гриня – это шофер Григорьев. Гриня не нравился Пальчикову. Ему казалось, что у Грининого лица существовало только одно выражение – размягченной, завистливой, подростковой обиженности. Гриня был костлявым, каким-то перекрученным, в широких, развевающихся джинсах, в которых ноги словно отсутствовали. Гриню раздражало, что молодой Андрюша весь рабочий день сидел в конторе, в креслице, с телефончиком. Чаще всего у Грини что-нибудь ломалось, когда по производственной необходимости именно к нему, как к водителю, обращался Андрюша. Жена Грини была полнотелая, приветливая, работала уборщицей. Два Грининых сына-школьника белесостью напоминали отца, стеснительностью – мать.

Выпивая, пошатываясь, Гриня подначивал Андрюшу. Андрюша искренне недоумевал, озирался. Тогда язвительная ласковость Грини сменилась (от Андрюшиной растерянности) зэковскими, слюнявыми, вкрадчивыми намеками, тихими, пренебрежительными насмешками. Андрюша думал, что в любом сообществе обиды можно забывать, только в уголовном мире надо помнить. Сначала Гриня улыбчиво говорил Андрюше: какая у тебя жена красавица! Затем он начал говорить: какая она горделивая красотка! Затем говорил: какие у нее формы! Затем сказал: так бы и облапил ее! Он смеялся – маленькими глазами, сухими щечками.

Андрюша понимал, что Гриня для того и пошатывался, чтобы Андрюша увидел в нем хилого человека, но смелого провокатора, чтобы Андрюша ударил его, чтобы решился справиться с ним. Но Андрюша Пальчиков был в замешательстве. Ему хотелось не ударить, а расплакаться тяжелыми, как удары, слезами. Он знал, что удар у него сильный, но нанести его он не мог. Он думал, что когда будет бить, то бить будет как во сне, что удары будут выходить ватными, призрачными. Он знал, для того чтобы бить, нужна не сила и не навык, а безразличие и пароксизм.

Андрюша видел, что Митрохин с Брагинским не испытывали неловкости от Грининой дерзости и его, Андрюши, нерешительности, немужского поведения. С конфликтами, фрондерством, самолюбием, человеческой слабостью они сталкивались каждый день. Митрохин рассказывал новый анекдот, резал помидор большим ножом в толстых красных пальцах. Брагинский скучно улыбался, смотрел на Андрюшу, Брагинскому было интересно наблюдать за противостоянием людей. Андрюше казалось, что Брагинский поддерживал его слабость, что для Андрюши это правильнее, чем пускать в ход кулаки, что сила Андрюши будет хуже его слабости. Андрюша думал, что Брагинский будет улыбаться лишь до некоторой черты, а затем вспыхнет, займет сторону Андрюши. Наконец Митрохин произнес: «Хватит, Гриня!»

Андрюша не помнил, как исчез Гриня. Брагинского тоже не стало. Может быть, Андрюша уснул, когда они уходили.

Митрохин провожал Андрюшу домой, на параллельную улицу. Андрюшино сознание было контрастным, униженным, ясным, неумолчным. Они шли по холодной, но сухой дороге. Кажется, и Митрохин любил ночной мартовский морозец. Андрюша не всхлипывал, но икал и вздыхал. Вздыхал, чтобы победить икоту. Митрохин не сочувствовал и не разговаривал, а только напевал себе под нос. Он был опять без очков, но ни разу не оступился в темноте. Быть может, Митрохин теперь думал, что Андрюша признателен ему.

Андрюша думал о ревности интеллигентика. Он знал, что не все интеллигенты – слабаки. Он понимал, что назвать себя интеллигентиком (не интеллигентом, а интеллигентиком) – значит найти последнее прикрытие для своей постыдной слабости.

Он понимал, что драться с Гриней было бессмысленно: физически он, Пальчиков, был сильнее Грини, но Гриня был хитрее. Не страшно быть битым, не страшна боль, не страшен позор – страшна бесполезность поражения и горделивость победы. Если бы я набил морду Грини, то стал бы таким, как Митрохин и Брагинский, думал Пальчиков. Поражение лучше победы, оппортунизм лучше поражения. Не драться, но убить. Но как убить? Лишь – в состоянии аффекта, помутнения рассудка. Без аффекта у меня не будет зла на Гриню. Защищать надо не честь, а жену, Катю. Тогда будет аффект. Что же, мне теперь не жить, если я такой? Если у меня нет чувства достоинства. Я не люблю доблесть. Я не люблю угрозы, которые можно вытерпеть. Я люблю то, что вытерпеть нельзя. Что же, мне теперь не жить? Что же, мне теперь не любить жену?

У Кати была преданность хорошего, сильного человека. Ее улыбку можно было понять по-разному. Разные люди, разные мужчины по-разному ее понимали. Она улыбалась сердечно, догадливо, мечтательно. Мужчины замечали ее мечтательность. Пальчиков знал, что его жена совсем не мечтательна, что мечтательной она лишь мерещится, что ее мечтательность – от ее красоты, неторопливой походки, высокой шеи.

Пальчиков знал, что и жена обнимет его своей верностью. «Андрюша, – скажет она. – Ты не слабый, ты сильный. Странно, что они видят тебя слабым, что не видят сильным». Пальчиков думал, что у жены были глаза как глаза его собственной души.

Пальчикову нравилось, что его жена не умела кокетничать. Это ее неумение только раззадоривало мужчин.