Ковчег-Питер

Ему казалось, что физиологически кричать им было совсем не обязательно, но психологически – они не могли не кричать. Он понимал, что никогда не узнает доподлинно, от чего в действительности кричат женщины. Его мысли на сей счет были домыслами. Ему нравилось не знать тайны интимного поведения, инстинкта, подсознания, тайны тела другого человека.

Современная молодая женщина, размышлял Пальчиков, стремится выжимать из секса все. Секс для нее важен не только как удовольствие, но и как успех. Секс ей нужен вместе с успехом. Кому нужен секс вместо успеха, отнюдь не современная женщина. Современная женщина должна кричать не только от оргазма, она должна кричать на протяжении всего полового акта. Она должна быть неслышной лишь до полового акта, а после замереть надолго, с отчуждением, по-мужски. Для крика современной женщине мачо не требуется. Предполагается, что мачо вырвет крик из любой женщины. Современной женщине для крика подойдет всякий мужчина, с которым она легла в постель. Она от всякого, с кем легла, должна закричать. Всякий должен постараться, чтобы женщина закричала. Пальчиков думал, что современная женщина кричит не от покорения и не от покорителя, а сама по себе. Если мужчина, наслушавшись криков современной женщины, более не захочет с ней встречаться, она вправе предположить, что такой мужчина способен на настоящую ночь лишь единожды. Современная женщина считает, что этот крик должен быть с нею всю жизнь. Она полагает, что только тот мужчина, который любит этот ее секретный крик, может со временем стать тонким, аристократичным, преуспевающим человеком, что такого мужчину нужно поддерживать.

Пальчиков досадовал на свою щепетильность, из-за которой он не мог привыкнуть к крику Дарьи, по сути, к единственному ее изъяну, или не изъяну, а достоинству. Он видел, что этот крик был таким отстраненным, механическим, безобидным, голым, что казался привнесенным, чуждым, не свойственным Дарье. Пальчикову думалось, что и кричит она не ради себя, а ради него, Пальчикова, что с другими она, возможно, не кричала и не кричит. Он догадывался, что своим волевым криком Дарья дисциплинирует партнера, окорачивает его возбуждение, задает ритм, отсчитывает шаг.

Прямая спина, нежные ноги, высокая шея, улыбчивое лицо с суровостью в глазах позволяли говорить о Дарье как о воспитанной и целеустремленной особе. Она была редко довольна Пальчиковым, но когда была довольна, то становилась мягкой. Ему нравилось, как она пьянела: она не выясняла отношений, не материлась, не хохотала, не начинала курить. Она становилась рафинированно предупредительной. Но эта ее предупредительность, чувствовал Пальчиков, в любой момент могла обернуться истерикой. Тем не менее нервного срыва не было никогда. Дарья только могла ущипнуть его небольно. Он сам был виноват, увлекался беседой, собственным красноречием, рассказами о политике, искусстве. Ей больше нравилось о политике. Она кивала ему, как будто понимала с полуслова. Она любила его рассказы о Тютчеве и Денисьевой. Когда Пальчиков однажды говорил о Цветаевой, Дарья согласилась, что тоже любит Цветаеву больше Ахматовой. Ему примерещилось, что ради него, после разговора о Чехове, Дарья стала читать Чехова. Она возила томик Чехова в своей сумке. Пальчиков воображал: быть может, она хочет понять его через героев Чехова. Пальчиков даже сказал ей, что он не чеховский герой. «А какой ты герой?», – удивилась Дарья. Ей не нравилось слово «герой». «Хотел быть толстовским, а получилось, что Достоевского или того хлеще – Островского». Он видел, что для Дарьи эти разговоры были скучны и не нужны. Он знал, что говорить об этом должно быть неловко. Он не должен казаться Дарье допотопным. Кругом шопинг, путешествия, английский язык, автомобили, айфоны – и вдруг такие дурацкие разговоры! Однажды утром он начал читать Тютчева в кровати вслух. Он знал, что декламирует красиво и осмысленно. Разбуженная Дарья сначала зарылась в одеяло с головой, а затем стала бить Пальчикова ногами, не притворно – больно, и закричала: «Замолчи!» Ее глаза уточняли: «Пойми, не я черствая, а ты дурак».

Дарья, например, ни разу не попросила его разговаривать аккуратнее, чтобы не летели слюни во все стороны. Он замечал, что после его реплик Дарья начинала тереть глаз, что всю жизнь терли уголки глаз и другие его собеседники. Его слова сопровождались брызгами. Он говорил несдержанно, взволнованно. Его с детства отличало обильное слюноотделение. Тебя раздражает ее крик? Что такое ее крик по сравнению с твоими слюнями?

Его бывшая Катя не кричала. Может быть, стеснялась, может быть, кричать ей было смешно. Она была смешливой, позднее – саркастичной. Она вздыхала, постанывала, отворачивала лицо, улыбалась, иногда дышала отчетливо. Ему было важно видеть ее веселье, ее преданную робость. Ему было важно, чтобы Катя видела его благодарные взгляды, его благоговейную осторожность. Потом они с Катей начали играть в молчанку – в течение двух дней, затем – трех недель, полутора месяцев, года.