Ковчег-Питер

Пальчиков думал, что Катя и теперь могла быть для него желанной – теплой, вкрадчивой, извилистой, доверчивой, шутливой. Она деликатная, она мнительная, она боится, что постарела, что больна, что у нее нехорошее дыхание. Пальчиков знал, что это не так. Катя была для него как молодая. Она все время будет для него такой – с молодым лицом, с неувядающей кожей.

И Катя, и Дарья считают, казалось Пальчикову, что его возрастная сентиментальность и ностальгия – это услада эгоиста, плохого, слабого, лживого мужика, желающего быть если не сильным, то добрым. Они считают, что он еще и подлый, потому что ему, видите ли, претит крик женщины, ему, видите ли, нужна тишина.

Никого не надо разжалобливать. Видите ли, ему среди ночи во время просмотра «Путешествия в Италию» стало понятно, что вот сейчас он умрет. Он смотрел на люстру, на свет, которого не стало ни меньше, ни больше. Он думал: ведь нет теперь ни боли, ни холода, ни опасности. С чего умирать? Это – горькая надежда в сочетании с немотой, черно-белым кино, изморосью электричества. Он подумал, что ему нельзя жить без любимого человека. Многие могут так жить, а он нет. Если позвонит Дарья, он позовет ее к себе. Ему приятно будет стареть у нее на глазах. Стареть долго, как жить. Ему нравилась чинная Дарьина доброжелательность. Когда она будет кричать, он будет зажимать ей рот, и она не будет снимать его руку со своих губ. Катя не позвонит и ни о чем не скажет через детей.

Тебе хочется страдать? – скажет и Катя, и Дарья. – Ты думаешь, что страдание и есть человек? Жди, не паясничай, молчи. Что же не умер? У тебя даже боли не было. С чего умирать? Ничтожный человек, который еще и декларирует: «И такие ведь тоже должны жить».

16. Плохие мысли

Пальчиков не знал, хороший он человек или плохой. Понятно: все мы грешные. Но одно дело – грешный, другое – плохой. Грешные – хорошие.

Пальчиков видел, что плохими у него были внезапные мысли. Плохими, страшными.

Первая плохая мысль была в детстве. Маленький Пальчиков думал: а ведь будет хорошо, если папа умрет – заболеет, попадет под машину, пристукнут его по пьяной лавочке. Папа пьяным был задирой, матерщинником. Папа пропивал зарплату, попадал в медвытрезвитель, таскал вещи из дома, мучил мать. Андрюша Пальчиков помнил, какими хорошими, чистыми, уютными были полтора года, когда папа находился за забором принудительного ЛТП – лечебно-трудового профилактория. Казалось, что и свет вечерами дома по-другому горел, приглушенно, ласково, ровно. Не нужно было тревожиться всякий день, каким сегодня придет папа – вдруг не пьяным, не безобразным. Андрюше мерещилось, что пару раз папа, будучи пьяным, был молчаливым и жалким, словно убитым. Таким, каким бывал только трезвым. Почему папа был эти два раза таким – пьяным, но тихим – Андрюша не понимал. Андрюша мечтал, чтобы и пьяный папа был бы как трезвый – стыдливым, виноватым. Но пьяным и тихим Андрюша видел папу только два вечера. А может быть, и не был в эти вечера папа пьяным, а был счастливым и разговорчивым.

Вечерами маленький Пальчиков привык затыкать уши от брани пьяного отца. Отец ругался по-зэковски – отчетливо, декоративно, долго, полночи. Оскорблял мать. Мать не плакала, молчала, уходила. Отец выяснял отношения с бликами, стенами, диваном, обессиливал, засыпал, велеречиво храпел.

Утром было наоборот: отца не было слышно, мать отчитывала отца звонко, методично, отцовскими оборотами. Мать уходила на работу. Отец спускался в подвал, где мастерил очередную швабру, чтобы продать ее у гастронома и на вырученные деньги похмелиться. Со временем швабры у отца-плотника стали получаться образцовыми – крепкими и филигранными, их любили окрестные домохозяйки. Матери было противно, что ни одной такой добротной швабры отец не сделал для своей семьи.

Маленький Пальчиков боялся щеки отца: она у него гноилась много лет. И казалось, щека протлела насквозь. Отец то и дело выдавливал желтоватую вязкую каплю пальцем, а палец вытирал о брючину. Перед смертью несколько месяцев отец болел, не вставал с постели, не просил спиртного, прелая язва на щеке затянулась, лицо стало сухим, словно песчаным.

Сильнее всего Пальчиков помнил до сих пор отцовский трезвый, оторванный от мира, грустный взгляд – белесых, выцветших, вытравленных глаз. Отец любил иногда произносить строчку, видимо, собственного сочинения: «Черные глаза не выцветают», – про глаза своей жены, матери Андрюши Пальчикова. Произносить с прошлой любовью и предстарческой обидой.

От отца Андрюша позаимствовал невольную виноватость в лице, от матери – черные глаза. Чернота глаз (до странности мягкая, не кавказская, русская) отчасти изобличала мнимый характер абстрактной виноватости Андрея Алексеевича Пальчикова.

У сына Никиты глаза были дедовские, светлые, водянистые, и поэтому чувство вины, эту родовую черту Пальчиковых, ничто не обесценивало, вина на лице сына смотрелась как настоящая, не фигуральная.