Ковчег-Питер

Пальчиков ничего не сказал Писемскому. Но Писемский все понял. Глаза у него стали жалкими. Писемский увидел, что Пальчиков был взвинчен, и эта взвинченность начальника представлялась Писемскому единственной надеждой. Он думал, что, если Пальчиков подаст заявление, а генеральный его опять не подпишет, Пальчиков тем самым спасет не только себя, но и его, менеджера Писемского, потому что уволиться Пальчиков пожелает как бы из-за него, из-за своего подчиненного. Писемский думал и по-другому, что заявление Пальчикова на этот раз будет жертвенным, он думал, что генеральный это поймет и воспользуется жертвенностью в своих интересах: Пальчикову заявление подмахнет, а его, Писемского, оставит и, может быть, повысит. Это будет принятая и смешная жертва. После чего Пальчиков обидится не на генерального, а на него, Писемского. Пальчиков будет жаждать от Писемского ответного благородства, и, если не дождется, если Писемский не решится уволиться вслед за Пальчиковым, Пальчиков в конечном счете обрадуется этому больше, чем если бы Писемский пошел по его стопам.

Пальчиков думал, если генеральный попросит его остаться, как всегда, но при этом не согласится оставлять Писемского, Пальчиков будет настаивать на своем увольнении.

Пальчиков чувствовал, что генеральному не терпится получить от него очередное заявление: генеральный любил игриво задумываться: подписывать или опять отложить, продолжить ломать комедию или финита ля комедия?

Спустя пару часов после того, как заявление было передано Хмелевой («Я так и знала», – вздохнула она), Пальчиков позвонил в кадры. Он просил не откладывать заявление в долгий ящик, дать ему ход сегодня же. Главный кадровик сказала, что генеральный уже оповещен, и добавила (не брезгливо, не отчужденно, педагогически): «Андрей Алексеевич, зачем вы себя так ведете?» Пальчиков вспомнил, как смотрела на него Хмелева – без жалости, без презрения, без недоумения, с абсолютным пониманием Пальчикова, что он прав и не прав, что он так же, как и все мы, безысходен. Ей не нравилась в Пальчикове мелочь – его нетерпеливость и связанная с этой нетерпеливостью черствость. Хмелевой не нравилось, что Пальчиков не борется со своей черствостью, что не видит жизненные обстоятельства других людей, ее, Хмелевой, тревоги, противоречия генерального. Хмелева думала, что и ей пора уходить, и директору пора диверсифицировать риски.

Пальчиков обновил свои резюме на рекрутинговых сайтах, добавил фотографию, на которой он получился улыбчивым, моложавым, интеллигентно респектабельным. Он думал, что откликов может и не быть – б удет пугать его солидность, возраст, опыт, знания, якобы априори требующие особой уважительности. Кому это надо? Мальчикам-директорам? Пальчиков думал, что в России теперь нет кадровой политики, что при назначении на крупные должности, в какие-нибудь госкорпорации, по-прежнему руководствуются кумовством. В кадровой политике, размышлял Пальчиков, должны действовать принципы. И основополагающими должны стать не деловая хватка и не административный запал, а вещи якобы эфемерные – убеждения и доброта, скромность и твердость. Не говорите, что они неопределимы. Они хорошо видны в человеке. Пальчиков замечал, что кадровые службы теперь заполнялись по остаточному принципу, что кадровиками работали буквоеды и новоиспеченные психологи-девушки. Он думал, что если и пригласят откуда-либо на собеседование, то из каких-нибудь страховых шарашек, от мошенников или от едва зарегистрировавшихся или, наоборот, дышащих на ладан конторок.

Пальчиков прикинул, на какой срок ему хватит сбережений. Он посчитал, что целый год сможет прожить равномерно, с терпением, без излишеств.

Не успел он так умиротворенно подумать, как позвонила дочь и попросила выручить: им с мужем не хватает на новый автомобиль. Дочь обращалась за помощью редко. Пальчиков не мог даже припомнить, была ли у дочери ранее такая счастливая надежда на отца, какая теперь ему послышалась в ее голосе. Он ответил, что поможет. Стало ясно, что не год, а полгода ему отводится на поиск работы. Он знал, что увольнение от Иргизова близко, не за горами – не сегодня, так через месяц, через два. Недовольство Иргизова без кровопускания не проходит.

В конце рабочего дня кадровик сообщила Пальчикову, что Писемского генеральный решил не увольнять, лишь уменьшил зарплату на четверть. Если Писемский не согласен – до свидания, если не возражает – пусть старается, директор пояснил, что за рвение в любой момент готов поднять зарплату до прежнего уровня. «Разве такое когда-нибудь было?» – усмехнулся Пальчиков. «Было», – обидчиво ответила кадровик. О заявлении самого Пальчикова она не произнесла ни слова.