Ковчег-Питер

Пальчиков вспоминал, каким Дюков был в паломническом туре по Европе. Пальчиков там с Дюковым и познакомился – во время туристической поездки. Дюков выпивал и угощал в Риме, Венеции, Салониках, Афинах, Софии. Только в одном городе он был трезвым, молчащим, сгорбленным, в белом пиджаке с поднятым воротом, часто с закрытыми глазами – в Бари. Здесь Дюков в одиночестве, вне группы поднимался и спускался по улочкам, долго стоял на камнях у Адриатического моря – задумчиво, недвижимо, на ветру, поэтически. Ни Пальчиков, ни кто другой не спрашивал у Дюкова, что с ним случилось. В следующем населенном пункте Дюков опять начал выпивать, угощать, беседовать и подтрунивать.

Вопреки всем опасениям Пальчиков решился-таки поехать к Дюкову с фотографиями и текстами для будущего буклета. Офис Дюкова показался Пальчикову затаренным, с множеством перегородок. Работники выглядели свободолюбивыми, нелюбезными, готовыми к дерзости. Дюков сидел в отдельном отсеке. Там пахло сырой пылью давнего запустения. До визита Пальчиков воображал рабочее место Дюкова в двух вариантах: либо неухоженным углом, что и обнаружил, либо шикарными апартаментами. Середины у Дюкова быть, казалось, не могло.

В турпоездке Дюков производил впечатление человека не только простодушного, но и богатого. Глядя на Дюкова, можно было сделать вывод, что в России везет бизнесменам жизнерадостным и намеренно нерасчетливым. Что искушение гранью для этих людей тем менее опасно, чем более желанно. Как-то в старинном готическом отеле Дюков размашисто вышел на балкончик, и, если бы Дюкова не придержали, энергии его шага хватило бы, чтобы проскочить балкончик и рухнуть с высоты на булыжную мостовую. Лихость этого шага не была притворной, а вот то, что Дюков не предвидел, что балкончик может быть миниатюрным, было, конечно, притворством.

Дюков теперь встретил Пальчикова странно – заискивающе. От образцов дюковской печатной продукции веяло прошлогодним снегом. Дюков сказал, что дизайнер подумает над концепцией буклета, шрифтами, мульками. Как-то так получилось, что Пальчиков пригласил Дюкова пообедать. Не торчать же двум товарищам в офисе. «Ты меня угощаешь?» – удивился Дюков. «Конечно, – ответил Пальчиков. – Начинаем делать буклет». Пальчиков неуклюже хохотнул, потому что произнес последние слова зачем-то покровительственно.

Пальчиков видел, что со времени совместного путешествия Дюков сдал: скулы у него начали плавиться, подбородок размякать, шея становилась ниже. Прежде ситуативная хандра наэлектризовывала худобу Дюкова. Теперь тонкими выглядели лишь ноги. Тот же насмешник Дюков говаривал: «Никого не минует чаша сия – сия одутловатость». Пальчиков видел, что без него Дюков весь день заставлял бы себя томиться перед компьютером.

В ресторане лихорадочность сменилась в Дюкове радостью, и эта деликатная радость не торопилась становиться вальяжной. Дюков шутил, признавался, что он, как всякий неуверенный человек, любит парадоксы, что он жизнелюб, хотя и мизантроп. Они говорили о кризисах в жизни мужчины, о том, что оба начали толстеть. Дюков сострил, что есть калории, а есть килокалории. Он сказал, что на тело надеяться нет смысла, в теле обитает возраст. А вот лицо, вслед за душой, может оставаться молодым до глубокой старости и при этом кротким, интеллигентным, что бывают морщины глубокие, но молодые. Приятели говорили об одиночестве. Дюков сказал, что некоторые на свою свадьбу так не торопятся, как он торопится на чужие. Он сказал, что его порода не состоялась, что его сын духовно не близок ему, так же, как он, Дюков, в свою очередь не был близок своему отцу. В нашем саду яблоко падает далеко от яблони. Мы сами по себе. Таких людей невозможно признать богатыми или талантливыми, даже если такие люди действительно богаты или талантливы. О таких людях отзываются скептически: «И вы хотите, чтобы его причисляли к богатым? Полноте вам!» или «И вы хотите, чтобы его считали гением? Окститесь!» Дюков признался Пальчикову: «Я уже не буду никогда богатым. А как хотел, как верил!»