Ковчег-Питер

Я открыл багажник, закинул на спину рюкзак, взял коробку с вещами, в другую руку пакет, подождал отца, набрал домофон, сказал: «Мы» – поднялся на третий этаж, не обращая внимания на стены, как будто видел их только вчера. Положил вещи на пол квартиры, обнялся с мамой, пошел за новой партией…

Единственное, чего хотелось мне всю дорогу и до того – каждый день пребывания в деревне, – добраться до душа, до чистой постели, до уютного дома, очага. Ночью все воспринималось расплывчато. Картина открылась только утром.

Отец и мать давно жили одни. Я приезжал редко. Оба – геологи, люди дорог, они не слишком заботились о быте, особенно мать – дом всегда был полон рюкзаков, спальников, завален камнями-образцами и всем подряд. В последние годы дорог становилось все меньше, но были еще. С другого конца страны я радовался за родителей – не сидят на месте, шевелятся, двигаются, иначе туго бы пришлось одним в пустой квартире в этом злополучном Кызыле. Иногда у матери прорывалось отчаянное: «Ехать нам отсюда пора! Кому мы тут нужны! Для чего сидим, корпим? Для кого?!» – но я не придавал этим словам значения.

Приехав в родительский дом сейчас, я увидел, что, несмотря на все мои петербургские иллюзии, мать опустила руки. Растерян был и отец, стремящийся бездумно заполнить пустоту каким-то большим делом – той же неподъемной и бессмысленной стройкой в Успенке.

В свободные дни мать бродила бесцельно по дому и находила себя лишь на кровати у телевизора, который смотрела лежа с утра до глубокой ночи, поднимаясь только по надобности или для скорой, почти бессмысленной готовки еды.

В квартире царили беспорядок и уныние, из которых я только что вырвался в Успенке. Дом был сплошь заметен сором и пылью, завален тряпками, грязной посудой, старыми банками, гнилыми овощами, неиспользуемой бытовой техникой. Свободного места не имелось нигде: каждый шкаф, каждая полость были забиты так, будто в них старались втиснуть последнее. На кухне хозяйничали исчезнувшие вроде бы во всей стране тараканы. Вокруг набитого, как вывернутое чрево, мусорного ведра мать к нашему приезду нарисовала ядовитым мелком жирный круг, стены были также исчерчены беспорядочными белыми полосами. Неубиваемые тараканы, однако, шмыгали, нисколько нас не стесняясь, – среди кастрюль и продуктов на столе, под ногами, даже в спальне и в папином кабинете.

По полу следовало ходить только обутым – липко, грязно. Унитаз был расколот и непрерывно тек, стульчак отсутствовал. В ванной шелестела по углам паутина. Два дня я сидел в оцепенении, глядя подавленно на окружающее, не зная, за что взяться, – хотя бы разложить по местам вещи, не говоря уже о чистоте, казалось немыслимым! Родители происходящего не замечали.

Я начал с зала, в котором спал. Заглянув под диван, нашел там спрятанные три пары материнских сапог и две сумки, в которых лежали засохший хлеб, заколки, деньги, камни, семена, газеты, рваные панамы, пыльные штаны. И дальше по нарастающей – утрамбованные по шкафам залежи виниловых пластинок, пленочных диафильмов, видеокассет, почерневшие от времени рулоны ткани, которые мать покупала еще в моем школьном детстве, вязанки истлевшей пряжи, старые фетровые шляпы, старые босоножки, старые сервизы, письма, семейные фотографии, рассованные как попало – между книг, в папках вперемешку с черновиками рабочих проектов прошлого века. В одной такой папке лежал фотоальбом, в который я год назад уложил снимок своего ребенка (мы с ним вдвоем) и другие, из командировок, – долго и бережно отбирал, распечатывал, вручал матери в Петербурге как драгоценный подарок: увидев сейчас альбом, мать не вспомнила его.

Под кухонным гарнитуром и в каждом из ящичков я собрал урожай из пустых пластиковых молочных бутылок – о тец использовал их для хранения круп в полевых условиях. У него имелись нужные пять-шесть бутылочек, но и он сам, и она продолжали набивать ими кухню, не отдавая себе отчет, что делают, зачем, просто скапливая, сохраняя, – я набрал два стодвадцатилитровых мусорных мешка этих бутылок, высыпанные, они заняли весь пол в кухне плотным слоем!

Розетка для тарелок была полна посудой – некуда было втиснуть блюдце: ощущение, что здесь жило не два человека, а двадцать два. В прихожей под трюмо лежали нетронутые три одинаковых набора для чистки обуви – кремы, щетки, их покупали, не замечая предыдущих. Дом был полон бумажками – сотни клочков, на которых мать спешно записывала телефоны, адреса, имена, фамилии, номера карт – записывала и тут же бросала в поток квартиры, не находя никогда. Материнских сумок с камнями, семенами, землей, палками, носками, комкаными деньгами, кроссовками – я нашел еще несколько, закинутых подальше, в самую щель, чтобы не найти больше, не разобрать. Не остановиться, наконец, не оглянуться вокруг и посмотреть на себя…