Ковчег XXI

Взгляду – высь, дорогу – каблукам, день июньский светел и

лукав.

Птица потянулась к облакам, каплю посадила на рукав.

Господи, какие тут дела – побоку возню и ремесло.

Время закусило удила, бешено куда-то понесло.

Толку что ли горе горевать, лаптем щи хлебать из лебеды?

Скоро абрикосы воровать, обносить вишневые сады.

Будет память бережно хранить, будто ей вручили на века,

мотылька, и трепетную нить, и скольженье крохи-паука.

Букет

Букет особенный найду, где розы хороши.

Отдам торговке на ходу последние гроши

И те цветы преподнеся, слова произнесу.

В них будет правда, но не вся, которую несу.

Она останется во мне – таиться и терзать.

И ни всерьез и ни во сне об этом не сказать.

Я не отвечу на вопрос один и на двоих…

Но разве трепет этих роз нежнее губ твоих?

Тебе открыться не смогу, не жди, не хмурь бровей.

И лишь навеки сберегу я в памяти своей —

не для расспросов и анкет и красного словца —

разлукой пахнущий букет у твоего лица.

В ред. 2011

Жажда

По неудобьям и на зное дорога долгая легла.

Чужое пекло, наносное, из африканского угла.

Жарище нет конца и края, земля тверда – не угрызем.

И с нами вместе умирая, дождями бредит бурозем.

Бежать. Идти. Потом ползти. Терять сознание от жажды.

И не упасть в конце пути. Такое выдержит не каждый.

Губами к лужице припасть, изображающей копытце,

и всласть, и досыта напиться, перемениться и пропасть.

Яблоко

Укатанная, легкая дорожка

в безоблачную метит синеву.

Как будто подустала плодоножка —

и плод безвольно валится в траву.

Я падалицу трогаю ногою.

А в небе, в недоступной вышине,

красуется румяное, нагое,

увы, не предназначенное мне.

Мы так живем: судьбу кляня, эпоху,

к родному прикипая уголку,

вынашивая замыслы, что кроху,

выхаживая хворых, как строку.

Не ценится что запросто дается,

не требуя расходов и забот.

А счастье это то, что остается

за вычетом несчастий и невзгод.

Казнь

Почаще джин, пореже тоник. Да, так вот и случилось это

грехопадение во вторник. А тут – недобрая примета:

в четверг шел дождик. Он и в среду катился крупными

слезами.

Приговорен был я к расстрелу твоими строгими

глазами.

Гремели яростно кастрюли. Стыдливо рдело ушко загса.

И я поерзывал на стуле (он электрическим казался).

Хрустели жадно вилки-ложки, побито всхлипывали плошки.

Я был развенчан и повержен и в полдень должен быть

повешен.

Инопланетные тарелки садились в мойку с ускореньем.

Я тосковал о сигаретке, хоть и завязано с куреньем.

Но вот посуда сократила витки полетного вращенья.

Я не заслуживал прощенья. Но ты вздохнула. И простила.

Таврия