Ковчег XXI

О, как тени коротки́ лесопосадки! Абрикосы зелены,

тверды, несладки.

Задыхаются акации на зное. Лень тут местная, иное

завозное.

Мы рискуем головами и плечами. Все прострелено

горячими лучами.

По-лягушечьи (икру как будто мечем) рты разинем,

а дышать как раз и нечем.

Видно, долго в отдалении росли мы. Попригнулись,

будто сгорбились, маслины.

Только тени тополей, когда-то тощих, на дорогу налегли

заметно толще.

Как нам это от рождения знакомо: пыль степная

и пожухлая солома,

зноя веянье! От первого мгновенья и до финишного вздоха,

дуновенья…

Одиссей

– Не со щитом, так на щите вернусь, – я смолоду вещал.

И вот я здесь, как обещал. Хромой, слепой и в нищете.

Ну, что ж, едва мы за порог, навстречу – беды и грехи.

Да, каждый в юности Ахилл, но пятку вряд ли кто берег.

Окопы долгие кляня (себя и клятвы заодно),

дурной войны цедил вино, дарил троянского коня.

Мы Трою взяли, мы смогли, она в руинах и в пыли.

А где шатался я с тех пор? О, это долгий разговор…

Не на щите, но со щитом – живой я все-таки, прости.

А что там было по пути, о том когда-нибудь потом.

Перевоз

Под облаком, что дымчатым пером располагается

на небосводе,

неспешно продвигается паром, открытый разгулявшейся

погоде.

Вечерние негромки голоса. Вода не терпит суеты и скуки.

Прибрежная все ближе полоса. Волна плевки качает

и окурки.

А вот и луг на сонном берегу. Он к небу поднимается

полого,

и грунтовая пыльная дорога, как заяц, там петляет на бегу.

И все, что неожиданно сошлось

в одной никем не выдуманной точке,

огнем заката долгим обожглось и тихо застывает

в этой строчке.

Жизнь

Текла. То яростно лилась и в клочья скоростью рвалась.

То неторопко изливалась – ползла, как будто издевалась.

То залегала непрозрачно среди осинок и низин.

И вырывалось аммиачно дыханье тяжкое трясин.

То стекла рушила со звоном. И поддавала под ребро.

Сквозило смехом и озоном ее счастливое нутро.

Ах, эта жизнь, ее поток и то неровное теченье!

Заботы, беды, увлеченья – такой мучительный восторг…

Голубь

На балконе под нами курит забулдыга или балбес.

Тихий голубь в окне воркует, будто мало ему небес.

Детской мало ему площадки, свалки, всяких иных углов,

ограждения или брусчатки, в меди выполненных голов.

Где прошла для него граница и запрет для него каков?

Почему-то он сторонится горделивых особняков.

Не в чести у него Рублевка – дом панельный как дом

родной.

Оседлал подоконник ловко и воркует как заводной.

Я прошу, коль беда случится, почивальни последней близ

обживись, голубая птица, обихаживай обелиск!

Валаам