Ковен заблудших ведьм

Была ли то связь атташе, приковавшая его волю к моей, или же такой была та безграничная любовь, что в сказках разрушает любые чары? Как бы то ни было, но Коул не мог ослушаться. Превозмогая отвращение к себе, он увел меч в сторону, вырезая круг и на моем теле, и на моей душе – клеймо, которое я знала с детства.

Солнце, разделенное пополам.

Глаза Джулиана удивленно округлились. Работа навахона, рисующего на моей спине проклятый знак, едва вызывала дискомфорт. Все это было лишь жалким эхом той боли, которую мне довелось пережить, будучи запертой в башне. Ведьмы показали мне, что есть боль на самом деле: когда тебя рвут на части, калечат и увечат, используют твое бесправное тело, как хотят, а затем предают огню за то, чего ты не совершала. То, что делал со мной сейчас Коул, и отдаленно не напоминало те пытки. К тому же никто не резал людей так нежно, как это делал он, стирая каждую струйку крови, будто вымаливая прощение. Он хорошо помнил то солнце, оставленное на телах десятка новоодаренных ведьм в Берлингтоне, а потому и выводил его так безукоризненно. Последний луч протянулся до ребер, а затем Коул разделил солнце на две симметричные половины одним точным и быстрым взмахом. Я закрыла глаза и, прислушавшись к ощущениям, выдохнула – все было готово.

– Кровь не останавливается, – сипло прошептал Коул мне на ухо, и его расширенные черные зрачки почти проглотили ореховую радужку.

– Ничего страшного, – утешила Коула я, погладив его тыльной стороной ладони по щеке, заляпанной красным. – Так и должно быть. Пусть бежит.

На дрожащих ногах он подошел к Джулиану, но быстро пришел в норму, встретив его глумливый взгляд. С ним Коул так не церемонился: его рука с навахоном порхала, рассекая плоть невыверенными безразличными движениями. Джулиан рычал: привыкший причинять боль другим, он никогда не испытывал ее сам, а оттого едва терпел.

– Мог бы и поаккуратнее! – огрызнулся он, на что Коул лишь замахнулся еще раз. Сказать, что он не получал от этого удовольствия, было бы ужасным преуменьшением.

Джулиан поперхнулся, сгибаясь пополам и почти заваливаясь на бок. Рисунок был закончен, а спину заливала темная кровь. Когда я уже понадеялась, что он потеряет сознание, Джулиан выпрямился и подобрал скрипку. Его острые лопатки прорезались сквозь тонкую бледную кожу, а мускулов было ничуть не меньше, чем у греческого атлета. Неудивительно, что Коулу было так сложно его победить.

Рожденные вместе, выросшие вместе, помеченные вместе. Мы с Джулианом еще никогда не были так похожи.

Смычок грозился выскользнуть из окровавленных пальцев, липкий, окоченевший, как и мое полуобнаженное тело. Знак на спине начал нестерпимо жечь, и все, о чем я могла думать, – это как бы не расплакаться и дожить до успокаивающей ландышевой настойки, литр которой непременно сварю и осушу залпом, если выживу.

– Ну что, сыграем, души моей тень? – спросила я, прикладывая к плечу скрипку.

Джулиан размял спину и шагнул ко мне навстречу. Его человеческая рука была сломана, из-за чего шейка скрипки то и дело соскальзывала вниз. Металлическим пальцам же не хватало изящества, чтобы обращаться со смычком так же виртуозно, как в былые времена. Превозмогая боль и свою неуклюжесть, Джулиан глубоко вдохнул в себя мороз, а выдохнул чистое электричество – магия, заключившая нас в центр неосязаемого круга и связавшая вместе точно так же, как связывала материнская утроба.

– Сыграем, душа моя.

И следом за кровью полилась музыка.

Я неотрывно смотрела на цветы, будто вбирая в себя то колдовство, что зрело в их корнях, подпитывая. Я думала о побережье Шамплейн, подарившем моему роду убежище; о своем ковене, не знающим, что их ждет; о Коуле, который заслуживает мемориал в свою честь за то, что терпит меня; о матери, которая передала Верховенство напуганному ребенку, каким я была, и о том, что ждет меня за чертой видений, когда сбудутся они все.

Нота за нотой я плела заклятие, посетившее меня в башне вместе с призраками прошлого, призванное разделить то, что делить было противоестественно. Симфония, сотканная из теплоты «Лета» Вивальди, из дикости Лало, из любимой мелодии нашей матери – колыбельной, которую она сочинила для своих детей. Джулиан не знал моего этюда и не мог знать – я писала его здесь и сейчас. Пение моей души, текущее в пальцы, а затем в скрипку. Музыка искрилась в воздухе, протягивая между мной и Джулианом нить, которую могли разрезать лишь греческие мойры ножницами судьбы. Потому руки Джулиана двигались сами по себе, будто отдельно от остального тела: он вторил моей мелодии, зеркально отражал ее, как отражал все мое существование и естество. Не знал, что играл, но делал это, не отводя от меня глаз, пока я даже не открывала своих.

Смычок витал над струнами, а тело раскачивалось в такт магии, бьющей из меня ключом. Кто бы подумал, что музыкальное заклятие, лишающее Верховенства, такое нежное и тоскливое?