Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Михайлик и сам не знал, как это всё называется, он только повторял коленца, слышанные сегодня у соловьёв, но люди умные могли б насчитать десятка три перемен и строф, а кто почувствительней — мог распознать в том пении большое и сильное сердце влюблённого певца.

Закрыв глаза, Михайлик из самого сердца выщёлкивал коленце за коленцем, вызывая из окна желанную королевну, ещё и не зная, что она уже тут, возле куста бузины, за коим сладко заливался парубок, тихо крадётся, ведомая вперёд желанием приблизиться к волшебному певцу и сдерживаемая боязнью его испугать, оборвать песню. Сдерживаемая каким-то неясным предчувствием…

21

Несколько разбуженных страстью Михайлика соловушек, уже усталых и умиротворённых милостями своих соловьих, тоже подали голос и снова принялись за коленца, старые, опытные соловьи, коих заставляли петь только две силы — любовь и ревность, только соперничество из-за любимой серенькой пташечки, только желание поразить своим искусством и силой чувства ещё свободное сердце какой-нибудь незаметной и немой соловьихи, его будущей сварливой и занозистой подруги, которая…

И влюблённые соловьи ошалели, глупые, ослеплённые самым сильным, самым чистым и самым безрассудным чувством, ибо никогда не думают они, горемычные, о будущем.

Не думал ни о чём и Михайлик, и совсем не потому не думал, что понимал всю тщетность своих притязаний на племянницу отца Мельхиседека — безрассудных притязаний бездомного голодранца, — нет, нет, в тот час он ни о чём таком не думал, а просто пел, побуждаемый единственным желанием — задержать Ярину у окна, и пел, и щёлкал, и свистал, и булькал, и рассыпался трелями, как вдруг услышал рядом с собой её удивленный голос:

— Так это ты, мамин сынок?

В этом восклицании не было ни особенного удивления, ни заносчивости, что звучали в её голосе поутру, ни укора или гнева.

Панна сразу узнала в соловейке молодого наглеца, что сватался к ней утром.

Она, при свете месяца, без малейшего удивления оглядела новую козацкую одежду, которая была к лицу этому парубку, увидела и чубик, подстриженный, подбритый, закрученный на запорожский лад, увидела и огонь его очей, сверкающих и диковатых, и вдруг спросила:

— А зачем ты, козаче, ходишь босиком? — и прыснула, словно это была не панна, воспитанная в чопорной Европе, а здешняя сельская девчонка.

— Ты ж, девка, и сама не обута! — не без оснований заметил панне Михайлик.

Ярина глянула на свои босые ножки, белевшие в сиянии луны, и смутилась малость, потому что выскочила как была, прямо с постели.

Смутился и наш Михайлик, разумеется.

Вот так они и стояли босиком.

Некоторое время друг друга разглядывали.

Потом лишь панна Ярина удивлённо спросила:

— Как же тебя собаки не порвали?

— Мама говорила мне, что на влюблённых собаки не брешут, — просто отвечал Кохайлик.

— А ты разве… — начала было Ярина.

— А как же! — словно бы о деле для всех очевидном, отвечал Михайлик, и сухой огонь его очей вспыхнул синим пламенем, каким горит добрая водка.

Они помолчали.

Потом Ярина сказала:

— Вот и хорошо!

— Что я влюблен?

— Хорошо, что ты… сюда… сейчас вот… пришёл, — и вдруг позвала: — Пойдём-ка!

— Куда? — аж задохнулся парубок, и всепожирающий огонь охватил всё его существо. — Куда же?!

— Пойдём! — И, схватив за руку, она повела Михайлика к тёмным окнам архиерейского дома, кои так насторожённо таращились на залитый лунным светом старый вишнёвый сад.

— Хорошо, что ты бос, — заметила дивчина.

— Что ж в этом хорошего? — пристально посмотрел парубок.

— В сапогах и не взобрался б.

— Куда?

— Вот сюда.

Панна показала на стену, увитую старым хмелем, и на серебряное в лунном сиянии шестиугольное окно, из коего она совсем недавно глядела в сад.

Затем приказала парубку:

— Полезай.

— Да как же это?

— А вот так!

И панна Ярина-Кармела, ловко и легко цепляясь за неровности стены, сложенной из дикого камня, за густое переплетение хмеля, мигом взобралась на свой подоконник, исчезла в доме, а потом, зазывая парубка, замахала рукой.

Михайлик колебался бы, может, и дольше, кабы не залаяли совсем близко собаки.

Прыгнув к стене, молоденький коваль вмиг очутился на подоконнике, а потом — и в комнате панны.

Он тяжело дышал.

Может, от неожиданного перелёта из кузни в эту роскошную опочивальню.

Может, от невероятности всего, что случилось с ним в тот час.

А может…

Но тут за окном тихо проскрипел сонный бас запоздалого часового:

— Кто там?

— Это я, — спокойно отозвалась из окна Ярина Подолянка.

— Носят черти! — не очень почтительно буркнул себе под нос сердитый страж и отправился успокаивать собак.

А Ярина молвила парубку:

— Так ты меня обманываешь?

— Я?! — удивился Михайлик. — Тебя? Обманываю? Да ведь я никого и никогда…

— Собаки забрехали, парубче?

— Забрехали, серденько.

— На тебя забрехали?

— На меня.

— А ты говорил, будто на влюблённых… собаки не брешут! Говорил?

— Говорил.

— Вот и выходит, ты ничуточки… — и поскорей спросила: — Как тебя зовут?

— Кохайлик, — выпалил сбитый с толку сельский кузнец.

— Как-как?

— То бишь… Михайлик! — поправился хлопец.

— Так вот, Кохайлик: ты сейчас будешь мне весьма полезен. Слушай-ка!