Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Ярина взглядом искала убитого шляхтича в голубом кунтуше, что охотился за старым Игнатием Романюком, надо ж было на него посмотреть, — но всё поле было покрыто трупами.

Валялись там шапки, кирасы, конфедератки, шлыки да мисюрки, мечи, сабли, копья да чеканы, разорвавшиеся от пороха самопалы и гакивницы. Мёртвые кони застыли в предсмертном движении. А живые люди уже делали своё дело: косари точили косы, аж звон шёл по лугам, козаки раскладывали костры, свежевали бычков да телят, латали жупаны, сыпали небылицами и хохотали, словно и не чернело от крови всё это поле, уже просыпалась и песня, возникая там и там, — ибо душа украинская без песни не живёт.

— Ты где его оставил, того Романюка? — спрашивал Мельхиседек.

— Во-он, под той скалой, — рассеянно отвечал лицедей, а Пёсик Ложка, услышав сие, помчался вперёд.

— Ты чем-то сильно озабочен, спудей?

— Батенька жалко, владыко: один с Лукией остаётся.

— А ты что же?

— Ухожу сегодня в Киев.

— А война?

— Так я ж не воин…

13

На той скале, куда так поспешали владыка и Мамай, гуцулы в киптариках[17] в кружок усевшись, точили о скальный камень топорцы, перевязывали лоскутьями изорванных сорочек свои раны, покуривали резные люлечки и слушали, что говорил им сей старик, недавний ксёндз, коему они сейчас развязали руки, не осмеливаясь, правда, нарушить приказ пана обозного и перерезать ножом такой же татарский сыромятный аркан, что, до крови впиваясь, стягивал его ноги.

Молоденький русый гуцул, Юрко, в тот миг поил Романюка водой из сухой тыквы, служившей вместо ведра. Напившись, облив грудь студёной водой из Рубайла, старый гуцул заговорил с земляками, и они, оставив дела, слушали мудрого человека, ибо он говорил о том, что у всех наболело, о том, что жаждал передать он в проповедном письме к черкасам, намереваясь пустить его по всей Украине.

— Если и теперь черкасы покорятся шляхте, то мы уподобимся свиньям, что, из болота вылезши, снова в ту же грязь идут…

— Вы это всё, домине, написали в послании? — спросил Тимош Прудивус и, наклонившись к ногам Романюка, рассёк ножом петлю татарского аркана. — Вручите мне сие письмо, пан отче.

— Зачем?

— Иду я в Киев, по всей Украине. Буду читать ваше письмо по городам и сёлам, где панует гетман.

— Тебя повесят, козаче, с тем письмом, — остерёг Романюк, а приглядевшись к Прудивусу, спросил: — Где ж твоя оглобля, хлопче?

— Разбил её в щепки.

— Ты сегодня мне жизнь сберёг… Кто ты таков?

— Вертопляс… бродячий лицедей. Штукарь.

— А ещё?

За него ответил епископ:

— Спудей преславной Братской в Киеве Академии.

— Это — науки светоч для всего славянства.

— Верно, — обрадовался владыка, ибо речь шла про Академию, где некогда учился и он сам.

Взяв у Романюка один из приготовленных списков его призыва к простым людям Украины, Тимош Прудивус читал и перечитывал творение учёного гуцула. Затем сказал:

— Стану людям читать по сёлам Украины… И в Киеве тоже!

— Однако ж как дойдёшь ты до Киева? — спросил Романюк у спудея.

— Так вот, домине: напрямки! — усмехнулся Прудивус.

— Сквозь самое пекло?

— Все, что дóлжно знать про пекло, — лукаво повёл усом Тимош, — я уже в Академии изучил. Так что дорогу найду.

— В пекло иль в Академию? — улыбнулся Романюк.

— В Академию — сквозь пекло войны! Этой ночью — в путь, — и он поклонился владыке, Романюку и Мамаю. — В Киев иду, — обнял он потрёпанного в бою молодого сотника Михайлика. — Прощай, сокол! — и он издалека поклонился, бродячий лицедей, родному своему городу Мирославу, с коим жалко было разлучаться в тяжкую минуту: — Иду в Киев! — и так захотелось ему про свой Киев всем рассказать, что и сам не опомнился спудей, как запел:

Стоïть золотоглавий
Наш Киïв у садах.
Як Рим, достойний славы,
Аж на семи горбах.

Він знав і гніт Батиïв,

I напади Литви,
Але ніколи Киïв
Не схилить голови.

Вельможна Польща-пані

Готуï нам ярмо,
Та ми, як при Богдані,
Ïй одкоша дамо.

Наш Киïв знаменитий

За все миліший нам:
Там єсть і аква віта,
Там є й науки храм.

Арма вірумкве кано —

Я славлю вояків, —
Великому Богдану
Присвячую я спiв.

Нам крук очей не виïв,

Ми сильні, аки льви,
В віках цвістиме Киïв,
Як рідний брат Москви!..

И сей беспокойный спудей думкою своею уже летел туда, к милому Киеву, родному брату Москвы, к извивистому многоструйному Днепру…

14

Гнат Романюк, слушая песню Тимоша, задумался: не его ли, случаем, послание к черкасам заронило первую искорку, что пламенем вспыхнула сейчас в этой песне?

Тронул кто-то его за плечо, Романюк обернулся и узнал Юрка, русого покутянина, который ему, связанному, подавал напиться из тыквенного ведра.

— Послушайте, отче, — уважительно обратился Юрко.

— Что, сынок?