Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Утром мне по хутору стрелять: владыке донесли, что нынче гетман Однокрыл переехал в хату моего соседа, — оттоль весь наш берег видать… Вот я в соседову хату стрелять и должон. А что как сплошаю?!

— Когда стрелять будешь?

— С рассветом.

— Так я выйду из Мирослава пораньше. Ночью!

— Может… поспеешь там упредить мою Авдотью?

Они поцеловались.

16

Козак Мамай и мирославский владыка меж тем неслись вскачь.

Они промчались, всполошив собак да кур, по опустевшему базару.

Миновали Соборный майдан.

Не задержав коней у дома епископа, голоднёхонькие с утра, повернули к вышгороду и, чуть умерив шаг, стали взбираться на гору, к руинам доминиканского монастыря.

— Куда это мы так спешим? — спросил Мельхиседек.

— Увидишь, полковник! — отмахнулся Мамай: какая-то думка, видно, так его захватила, что, пока они взбирались на гору, Козак не промолвил ни слова.

Давно уж миновали они кузню Иванища, обогнули и монастырь, а владыке всё было невдомёк, куда его тащит чуднóй побратим.

— Куда ведёшь меня, старый пёс? — спросил епископ.

— Ты же сам желал путное слово услышать про мирославские клады! Вот мы с тобою и…

— Едем искать?

— Нет, узнавать.

— У кого?

— У Иваненка, ваше преосвященство. У алхимика.

— А разве он клады находил когда-нибудь?

— Ни единого.

— А-а, — протянул Мельхиседек. — Он не разыскал, а изыскал!

— Что изыскал?

— Тот чудесный камень, что всё обращает в золото!

— Философский камень?.. На что оно тебе сейчас, это золото?

Епископ не ответил.

А когда выехали на вершину горы, он спросил:

— Не тому ли Иваненку… в рабство отдал ты пана Оврама Раздобудька?.. Что ж он тут делает?

— Ему не позавидуешь…

17

Обогнув монастырские руины с дальнего конца, Козак Мамай и мирославский владыка приблизились крутизною над рекой Рубайлом к невесть как уцелевшему каменному строению. В нём было несколько просторных келий с высокими и узкими окнами, готические шпили над крышей. Из высоченной трубы, как тó бывает в плавильнях, извергался чёрный дым, время от времени прорезаемый ярко-жёлтыми прядями, схожими с неистово вертким лисьим хвостом.

Козак Мамай, оставив своего Ложку на страже, постучал в тяжёлую дверь, но стук прозвучал глухо — столь она была толста, подождал немного, потом постучал ещё.

Никто не ответил.

Мамай нажал на дверь могучим плечом, однако напрасно.

Он толкнул ещё раз, и дверь насилу подалась, так она набрякла от сырости, коей сразу пахнуло в лицо незваным гостям. В келье клокотали густые, разного цвета пары, клубились тучи дыма, взлетали искры, мерцал в горниле синий огонь.

В обширном покое гостям предстали диковинные прозрачные сосуды с тонкими кривыми верхушками, тигли, узкогорлые графины, где кипела алая, похожая на свежую кровь жидкость, какие-то невиданные приборы, перегонные снаряды, два здоровенных глобуса — земной и небесный (с материками да океанами, намеченными кое-как, и с планетами да звёздами, нанесёнными со всей мыслимой по тем давним временам точностью).

Надо всем этим высился в презабавном положении добела вываренный человеческий скелет.

На шкафу мигала слепыми в денную пору глазами большая сова.

А хозяина сего необычного жилища Мамай и владыка увидели только тогда, когда сова, встречая незваных гостей, нечаянно крикнула дурным голосом и когда из дыма и пара — где-то там, наверху, на лестнице, у книжных полок, — внезапно возникла небольшая, складненькая фигурка — должно быть, самого алхимика.

Это был седой человечек — в очках, которые почитались в те времена дивом дивным, с опасной лукавинкой в тонких очертаниях сухого рта, с недоумённым вопросом во взгляде близоруких глаз. Он застыл на лестнице с книгою в руках, неподвижный пред нежданными пришельцами, не вымолвил ни слова, занятый, верно, мыслями, ещё витавшими в голове сего хитроумца, однако немой вопрос и досада, вызванные тем, что прервали его работу, выказались столь неприкрыто, что епископ, увидев, как некстати их непредусмотренный приход, даже попятился к двери.

— Plaudite, cives! — вдруг выкрикнул по-латински сей чуднóй человечек.

— Отчего бы это нам рукоплескать? — засмеявшись, удивлённо спросил Козак Мамай.

— А оттого, что я нашёл наконец в сей мудрой книге…

— Слезай-ка! — велел ему Козак.

— Зачем бы? — легко спускаясь по лесенке, спросил Иваненко, уже признав Мамая.

— Мы к тебе, домине.

— Я так и понял, что ко мне, — вдруг засветился смущённой, приятной улыбкой Иваненко, и всё в той мрачной и сырой комнате разом прояснело, словно бы и дыма стало меньше, да и пар, казалось, не вздымался такими тёмными да едкими клубами, словно бы и синее пламя полыхало под ретортами уже не столь зловеще. — Садитесь, панове, — пригласил Иваненко.

Стульев в диковинной келье не было, и гости, не найдя ни скамьи, ни лавки, ни скрыни, так и остались стоять, а сам Иваненко на то и не поглядел — он внезапно метнулся в угол, чтоб погасить огонь под каким-то удивительным горшком, записал там что-то на большом листе и торопливо вернулся к гостям.