Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Сдурел! — ахнула Явдоха.

— Да чтоб горький! — требовал Козак.

— Вот красный, стручковый, — подавал епископ. — Капсикум аннуум…

— Тёртый?

— А как же!

— Сыпь сюда.

Отец Мельхиседек высыпал жгучую тертуху в кипящий котёл, и тонко смолотый красный перец, с паром подымаясь в воздух, шибанул в нос, и все вокруг расчихались, а наипаче Пёсик Ложка, что суетился там чуть не проворнее всех.

— Ещё перца! — взывал Мамай.

— Вот чёрный, пипер нигрум.

— Тёртый?

— Тёртый.

— Давай-ка! Сыпь, сыпь, сыпь!

— Вот перец белый…

— Вали сюда! А где ж кайенский?

— Кайенского, кажется, в доме нету.

— Жаль!.. Теперь — цибули, матинка!

— Вот она цибуля.

— Только всего? Мало! Мало! — Потом орал: — Эй, соли мне, соли, ваше преосвященство!

И преподобный пан епископ нёс ему соль.

Он даже запыхался от беготни.

Скинув рясу, остался в новой козацкой сорочке, славного шитья, над коей немало потрудилась на досуге племянница его, Подолянка.

Пылали берёзовые дрова в устье варистой печи, и вся горница аж гудела…

Однако суета помаленьку утихала.

Подкинув горстку сухой горчицы в котёл, покрошив ещё с десяток цибулин, плотно прикрыв посудину, присели они у печи на лавке — да и стали ждать, принюхиваясь, смакуя заранее добрую козацкую снедь.

— Знатный будет борщ, — помолчав, сказал владыка. Даже вздохнул, оттого что припомнилось ему славное и отчаянное житьё, мудрый на Сечи борщ. — Добрый будет! — повторил он, потягивая носом.

— А известно, добрый, — неторопливо согласился Мамай. — Мудрый таки борщ! Вот кабы сюда ещё горстку того анафемского…

— Кайенского? Так нету же…

— Оно и так… — со страхом отозвалась Явдоха.

— Отведаем, — разглаживая русую бороду, сказал коваль Иванище. — Правда, пане сотник? — степенно спросил он у Михайлика.

— А как же! — поспешила за него матинка. — Отведаем. Сотникам надобно…

— Я сам, мамо, я сам! — рассердился, аж покраснел парубок. Он, может, бросил бы матери резкое слово, когда б не отворилась дверь и не стал на пороге архиерейской куховарни келейник, отец Зосима, уже знакомый нам куценький монашек.

21

— Ваше преосвященство, — промямлил чернец и не спеша поклонился.

— Что там? — спросил владыка.

— Там, ваше преосвященство…

— Да говори живее!

— Стража… наши девчата… — еле шевеля губами, выговорил неповоротливый монашек и подступил чуть ближе к печи, что так и гудела от пламени.

— Что стража?

— Девичья стража, — медленно тянул тугоязыкий монах.

— Ну, ну?!

— Та девичья стража… та самая стража, что под началом гончаровой дочки… той Лукии шальной…

— Ну?

— Та стража, что ею заправляет ваша племянница, вельможная панна Ярина…

— Да что ж там случилось? — еле сдерживаясь, чтоб не выругаться, допытывался вконец разозлённый архиерей. — Говори, что там такое?

— Они изловили… — и чернец помаленьку сделал ещё один шаг вперёд.

— Кого изловили?

— Поймали, стало быть…

— Кого же?

— То есть… я хочу сказать, сцапали…

— Да кого же?

— Взяли, стало быть, в полон…

— Кого же? Кого? Кого?

— Двоих, преподобный отче.

— Кого двоих?

— Немцев.

— Ну?

— Рейтаров.

— Где ж они их застукали?

— Они это… — и копотун не торопясь снова продвинулся на шаг вперёд.

— Да говори ты!

— Уже вечером…

— Ну? Ну?

— Пробрались в город…

— И что же они?

— А вот… — и маруда, копаясь, стал помаленьку обыскивать свои бездонные карманы. — Нет, здесь нету, — лениво сказал он сам себе и не спеша полез в карман внутренний. — И тут нету… — и чернец вновь да вновь ощупывал себя со всех сторон, ибо карманов у него было без счёта — в штанах, в сорочке, в рясе и в подряснике. — Где же она? — вяло спрашивал он сам себя. — Нету и тут…

— Что ты там ищешь?! — теряя терпение, заорал архиерей.

— Бумагу, — помолчав несколько, спрохвала отозвался монашек. — Бумагу, ваше преосвященство.

— Что за бумага, копуха ты чёртова, прости господи?!

— А вот, — отыскав наконец, спокойно и медленно пропел монашек и не торопясь вытащил из-за пазухи лист плотной бумаги. — Они малевали на сей бумаге…

— Далее!

— …Где у нас — церкви…

— Далее!

— Где собор…

— Ну?

— Где мельницы.

— Не тяни!

— Где замок… где другой… где башни… где на озере плотина… а где с пушками валы.

— Киньте немцев в пушкарню, — приказал военачальник.

— Да допытайтесь, — добавил Козак Мамай, — зачем они пришли к нам?

Куценький чернец вопросительно глянул на епископа.

— Допытайтесь, — подтвердил тот.

— Воля владыки, — опять поклонился келейник и, положив на стол рисунок, сделанный пойманными рейтарами, нимало не спеша попятился к двери.

— Мешкало чёртово! — выругался вслед владыка и перекрестился: — Прости, господи, на чёрном слове…

И все замолкли вновь.

Сидели у печи, изголодавшись, втягивая приманчивый запах кипящего козацкого борща, кто с жадностью, кто с любопытством, а кто со страхом.

— Добрый будет борщ, — ещё и ещё говорил пан епископ.

— Известно, добрый, — помолчав с минуту, всякий раз отвечал Козак Мамай.

Мудрый борщ уже кипел ключом, фыркал, стекая на горячий под.

Бушевало буйное пламя, и бледное лицо старого епископа раскраснелось, словно от ветра и солнца.

В глазах матинки затаилась опаска: как её сынок? Одолеет ли хотя бы ложку сей нелюдской снеди?

Мамай в мыслях залетал невесть куда…