Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

По рощам и лесочкам вокруг.

По зарослям калиновым.

В городе всё больше и больше являлось подстрекал да наущателей, сеявших среди защитников Долины всякие страхи да россказни, и Лукия с Яриной ставили себе то в вину: ведь кому, как не им, должно всех этих соглядатаев да шептунов хватать, прежде чем они перейдут межу Долины.

Ярина Подолянка в тот день была озабочена и невесела, а может, ещё и слаба после огневицы.

Всё, что происходило с нею в Европе — в Риме, Мадриде, в Париже, в Амстердаме, — всё это тянулось за нею и сюда, на Украину.

Попытка гетмана Однокрыла выкрасть её, покуда она с полгода жила у своей крёстной матери на Подолье… Потом некий монах-доминиканец, который появлялся на хуторе у крёстной. Прибытие в Мирослав того щеголеватого шляхтича, Оврама Раздобудька. И пренаглое письмо Гордия Пыхатого — с обещанием снять осаду, если мирославцы выдадут ему (сиречь самому Риму) её духовника и вызволителя, отца Игнатия, старого Гната Романюка, а вместе с ним и её, панну Подолянку, что была им зачем-то нужна позарез…

Однако… зачем?

Чего они так за нею охотятся?

О чём хлопочут?

Что им надобно от неё, неразумной дивчины? Да, да, глупой и безголовой, неоглядчивой дурёхи, ибо не может она уразуметь, что за проклятие тяготеет над её головою!

16

Когда отца её, полковника Прилюка, побратима и зятя Мельхиседекова (мужа его родной сестры), посланного на переговоры в Варшаву, паны ляхи схватили и после пыток отдали инквизиции, где он и погиб лютой смертью, о чём можно и ныне прочитать в польских хрониках, — её, Ярину, в том же году, ещё маленькой, сокрыв смерть отца, доминиканские монахи выкрали у родной матинки и завезли на край света, куда-то за Мадрид, и там заперли в женский монастырь.

Её не мучили, как отца.

Не пытали. Не томили и тяжким трудом.

Её воспитывали: панною, шляхтянкой, доброй католичкой.

Черницы прилагали все усилия, чтобы не забыла она свою Украину, ибо панне предстояло со временем вернуться домой, вернуться коварным орудием католической церкви.

Дивчине внушали презрение к простым людям (ведь её готовили, чтоб выдать потом за какого-нибудь польского магната, а то и за своего пéревертня, коему бог даст пановать на Украине), и ей предстояло принести домой верность Ватикану, стало быть — ненависть к своему народу, к вере отцов.

Чтоб не забыла дивчинка на чужбине родной речи, к ней приставили старуху Гликеру, униатку, которая сказывала ей сказки своего Подолья, пела песни, всегда грустные, заплетала полонённой панне косы, плакала над её долей, однако же ничего путём не умела растолковать малóй, зачем её держат здесь, за толстыми стенами, так далеко от родного края.

Когда черницы приметили, что у Гликеры зародилась приязнь к их прозелитке, к панне Кармеле (как назвали Ярину, когда обрекли её католичеству), старая униатка нежданно исчезла — то ли убили её, то ли отвезли в другой монастырь, — о том Ярина никогда не узнала.

Конца такого Гликера, видно, ожидала, ибо отвела как-то в монастырском саду свою любимицу к старому водовозу Могаммеду, невольнику, давно уже проданному сюда с турецкой галеры, который выдавал себя зачем-то за пленного арнаута (или, как мы сказали бы ныне, албанца), хоть и был он, по правде, когда-то запорожцем Опанасом Кучмием.

— Случись со мной что, — сказала ему Гликера, — пригляди за моей подоляночкой…

— Ладно.

17

Когда старая Гликера и впрямь исчезла, Опанас Кучмий украдкой, поливая цветы и деревья в монастырском саду, заговорил с нею как-то, а потом уж и не забывал её, прячась от зорких глаз святых черниц: то несколько слов бросит про Днепр, то бывальщину расскажет про гетмана Богдана, про Богуна, про Наливайка, то промурлычет козацкую песню, то молитве научит православной, — он вкладывал ей в душу всё то, к чему католические монахини хотели бы взрастить у девочки ненависть.

Маленькая подоляночка росла, тоскуя по родному краю, по матери, по слову украинскому, и Опанас Кучмий сердечку молодому не давал уснуть и остынуть, и всё это случалось невзначай, когда водовоз проходил мимо дивчины с ведром воды или пропалывал цветочную грядку, — всё по два-три слова, тайком, чтоб не углядели остроглазые монашки, кои ничего недоброго не ожидали от её ежедневных прогулок в небольшом саду, окружённом толстой и высокой стеною, полагали, что украиночка успела за долгие годы забыть всё, о чём следовало ей позабыть навсегда.

Когда Кармелу (подоляночку бывшую) увозили в Рим, в один из монастырей Ватикана, чтоб там придать ей последний лоск, как дорогому адаманту, — честный лыцарь Опанас Кучмий, коему до смерти уж, видно, судилось томиться в неволе, свёл подоляночку, не щадя своей головы, тайно свёл с одной старой цыганкой (матерью Марьяны), что затем последовала за Кармелою в Рим, где судьбою выкраденной доминиканцами украиночки, о коей никто доселе и не знал, сумела та цыганка тронуть сердца нескольких католиков-славян (чехов да хорватов), которые отбывали тогда своё монашеское послушание в Ватикане.