Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Все ожидали грозы, когда пан писарь невзначай глянет в зеркало и узрит себя с разными усами, но, к великому удивлению, гроза миновала, ибо пан Гордий Пыхатый обладал от природы одним тайным изъяном: в глазах у него от вечного перепоя всё двоилось, — так уж ему бог дал, — и когда он глядел на себя в зеркало, то видел два носа, четыре глаза, четыре уса, четыре уха и, зная это, всё, что видел, делил на два, а тут, заметив, что у него почему-то не четыре уса, а только два, подумал, что всё двоится, как двоилось дотоле, а усы двоиться отчего-то перестали, и был тем даже весьма доволен, ибо надокучило ему, осточертело всё делить на два, и он радовался, что хоть усы делить не надо.

И правда, подумать только: не всегда ж это приятно, когда в глазах двоится.

Коли двоится что хорошее, так уж пускай себе.

Ну даёшь ты, к примеру, кому червончик, а видится, будто даешь два, — пускай! — а когда берёшь — один вместо двух?.. Чистый убыток!

О том изъяне пана генерального писаря не знал тогда никто, и добрые люди дивились, как это он не заметил, что нет у него второго уса, а теперь, когда Гордий Пыхатый стал гетманом, все сочли, что так оно и следует, и по всему гетманству меж льстецов и угодников пошла мода: подражая Однокрылу, ходили они с одним усом, и рьяных гетманцев можно было повсюду узнать не только по жёлтым жупанам, а и по одному обрубленному усу, — хотя и не в этом лишь бессовестные льстецы следовали пану гетману: и в одежде, и в речи, и в питии оковитой из ведра, и в спесивом обращении с подвластным людом.

Дерзкое припечатанье усов пана Гордия Пыхатого не улучшило их взаимных чувств, однако не это было главным поводом для вражды гетмана к тому анафемскому Козаку Мамаю, не это стало важнейшей причиной, что наш Козак Мамай, попавши в руки гетманцам, сразу же был обречён казни.

Была причина пострашнее.

Такая страшная, что и не приведи господь…

46

Оказавшись под десятью замками в каменной темнице с верным Ложкою, что в трудную минуту, конечно, был при нём, Козак Мамай перетряхнул сопревший сноп соломы в сыром углу, улёгся на бок и сразу же уснул.

И спал преспокойненько.

Не слышал и немецкого болботанья рейтаров — за дверью и под окном.

Не слышал и стука топора у виселицы, которую наёмники-угры строили на площади против каземата.

Не слышал, как в соломе шуршали крысы.

Не слышал и того, как Ложка, испокон веков привыкший к норовой охоте на барсуков и лис, разгребал кривыми короткими лапами крысиные дыры в стене, ища выхода на волю.

А Козак Мамай спал да спал, словно в сочельник коржей с маком наевшись.

И снилась запорожцу одна дивчина… в городе Мирославе… которую мог он приголубить разве что во сне: она жаловалась на него, дочь гончара Лукия, неверному побратиму Козака, нормандцу де Боплану, возвращения коего на берега Днепра, не ведая про его смерть, Козак Мамай ждал все эти годы.

Ибо верил: коли жив, француз сдержит слово и опять воротится на Украину, где прожил почти двадцать лет, строя против козацких сил крепости, трудясь для расширения польских владений на Украине, для выгоды и славы королей, — всё то по службе! — а по дружбе болея о трудовом люде Украины, любуясь её природою, водя дружбу с козаками, заглядываясь на украинских девчат.

Он полюбил тогда Приднепровье и мечтал уже не на службу к польской короне — сюда вернуться. Он напечатал во Франции «Описание Украины», выпустил и восемь карт, гравированных известным голландским художником Гондиусом, а наш Козак Мамай один отпечаток тех карт, красками расписанных, отнял как-то у польского военачальника в бою на Жёлтых Водах: паны с этими картами в руках грабили богатства Украины.

Видел когда-то Мамай у покойного Богдана и большую Бопланову карту Польши: её развернул гетман, принимая королевских послов, и карта сия лежала перед ними как угроза…

Но Боплана в ту пору близ Днепра уже не было: оставив службу в Войске Польском, где имел чин капитана артиллерии, он вернулся во Францию, в Руан, возможно потому, что, предчувствуя близкое начало на Украине новой вызволительной войны, воевать против народа нашего больше не желал…

А сейчас, в гетманском узилище, он Козаку приснился.

Еще молодым, подвижным и ловким снился, каким был, когда строил для поляков в Калиновой Долине две крепости, — паны полагали замкнуть ими подходы к городу Мирославу.

Во сне и повстречались ненароком.

Сбросив мундир капитана артиллерии, в треуголке с цветным пером, в зелёном французском кафтане, в жабо, в красных чулках, в долгогривом парике «алонж», Боплан шёл после обедни в доминиканском монастыре, хищно нависавшем с горы над Мирославом, и задержался среди зарослей калины.

Было ему, должно быть, приятно глядеть на чашу калиновых кустов, на белые кисти, на белые, круглые, о пяти углах, лепесточки, целомудренные и прохладные, с алмазами росы в каждом соцветии.

И снилось Мамаю, будто бы он сказал:

— Сей цветок изобразить бы на гербе Украины: у иных народов калиновый цвет означает мир.