Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Именно про эти причины и поведал им, скача между Явдохой и Сганарелем и то и дело подгоняя свою кобылку, седоглавый католический поп Гнат Романюк, затем что подслушанная беседа меж доминиканцами, о коей рассказал Пилип, встревожила старого священника, и он верстал трудную дорогу, не выказывая устали.

Явдоха вела отряд степью напрямик, — места здесь были уже знакомые, и Гнат Романюк приглядывался к неньке Михайловой, к её властным движениям и голосу, к тому, как все слушались её приказа, и думал о необоримой силе славянского племени, что имеет столь отважных и разумных матерей.

Глядели уважительно и бравые молодцы — десятка полтора, — что к отряду её прибились, статные и островзорые хорваты, сербы да поляки, что гарцевали преискусно (чем полюбоваться уже можно было в серебре нового дня), и какой-то дикой силой веяло от них, да никто того не примечал: такой же силой дышали и наши козаки.

Один из сербов иль хорватов, тот, которого ранили под конец боя, тишком поглядывая на матинку Михайликову, запел вполголоса стародавнюю песню, и друзья поляки, и козаки наши, и Явдоха не всё в ней понимали, однако ж речь сербов прочим нашим языкам так близка, что доходила песня балканская до Явдохи во всей красе, и слова её принимала широкая душа нашей украинской неньки примерно так:

…Юговичей мать взывает к богу,
Просит дать орлиные зеницы
И широкие лебяжьи крылья…

Стоян Богосав выпевал негромко, и голос его дрожал — то ли от подавленных слёз, то ли от быстрой рыси, и слушали его козаки, и поляки, и сербы, слушала и Явдоха грустную песню, и горе сербской матери, потерявшей разом девять сынов, разрывало доброе украинское сердце неньки, ведь дальше в той песне пелось, как выбежали из дома девять вдовиц и девять сирот, как зарыдали они, как заржали девять коней, как девять соколов заклекотали, как мать-старуха, твёрдое сердце, и слезы горькой не обронила. А наутро…

Лишь лучами утро озарилось,
Прилетели два зловещих врана.
Кровью лоснятся вороньи крылья,
Клювы пеной белою покрыты.
В клювах воронов — рука юнака,
На руке — колечко золотое.
Вот рука у матери в объятьях,
Юговичей мать схватила руку…

Бегучей волной катилась песня коням под ноги, и взмывала песня птицей под пламенеющие на востоке небеса, и слушала Явдоха страшные слова о той сыновней руке и думала про долю единственного сына своего, коему судилось ныне вступить в его первую войну, в первый бой, хотя у хлопца вчера про войну и думки не было, да не было уж и сейчас: он слушал да слушал, и старобытная «юначка песма» вливалась в душу ему, и он раздумывал о том, как чудесно жить на свете, когда за одни сутки столько случается событий и столько встречается людей, — и совсем не загрустил он от той песни горя материнского, которую выводил в тихой украинской степи чужедальний сербин Стоян Богосав:

Мать печально головой поникла,
И от горя разорвалось сердце.
От печали по сынам родимым
И по старому Богдану Югу…[11]

А когда Стоян умолк, никто ни слова не обронил, и один лишь Пилип-с-Конопель не думал о матери в песне, о её горе, потому что ни слова в той сербской песне не разобрал.

50

Отпустив поводья и о чём-то задумавшись, Пилип-с-Конопель отдался на волю коня.

Дышал полной грудью.

Впивал взглядом просторы Украины молодой француз, коему любовь к этим степям привили еще сызмалу.

Всходило солнце, и степь занялась лёгким румянцем весны, что разгорался и разгорался с каждой минутой.

Сколько видел глаз, алело там всё раздолье, зацветал воронец, узколистый пион степей.

И на том алом поле, словно на пёстром полтавском ковре, всюду сияли какие-то снежно-белые пятна.

Но что это такое — француз не знал.

Подумал, не гуси ли пасутся?

А может, лебеди иль стая голубей спустилась на жаркий цветник?

Но не лебеди то были, а лишь белый катран, или крамба, пышный родич морской капусты.

Только рос он тогда кустами, огромными, выше головы.

А как цвёл он, о том не рассказать и поэту!

Даже прозаику всеми средствами изящной словесности той красы не выразить.

И Пилип-с-Конопель, подъехав на коне и даже не наклонившись, сорвал с высокого куста цветок катрана, понюхал, пожевал вкусный молоденький побег и снова двинулся в путь, поглядывая вперёд.