Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Мамай, сей бравый козачина, как вступил в сечевое товариство, верен был чернецкому обету, и не только затем, что понимал, до какой беды доводит нашего смирного брата шалое бабьё, и не потому только, что знал: воины в походе всего отважней и смелее, когда за спиной у них — ни жён, ни хат, ни детей, когда и терять нечего, — и вовсе не потому не скакал он в гречку, что боялся киёв, иль был истуканом бесчувственным, иль холоден душою к сильнейшим радостям житейским, и не то чтоб не загорался Козак от взглядов девичьих, нет, нет, нет! — однако долг прежде всего, вот и держали крепко Козака неутихающие военные бури, наскоки татарские, грабежи и вторжения польские, восстания и походы, так что и малой возможности не оставалось — помечтать о своём гнезде, о малятах, о толковой и пригожей жёнушке, приветливой, родной, а не чужой жене, и ведь носил Козак в сердце всегда одну дивчину, которая уже лет, пожалуй, двадцать была не прочь с его помощью стать молодицей, одну, некогда прекрасную и увядшую уже в напрасном ожидании дивчину, что жила как раз в том городе, в Мирославе, куда он ныне так торопился.

Эх, нелегко всё это было пережить.

Ведь и та дивчина старилась.

Да и сам он… жаждал всем сердцем того, о чём сейчас он пел — одни среди безлюдной степи, забывая об опасностях, что поджидали тут на каждом шагу одинокого запорожца.

Пел и пел.

Пел, ибо не петь не мог.

Таков уж украинский характер.

Таков уж нрав славянина: поляка, серба, чеха, белоруса, россиянина, болгарина…

Таков уж нрав… «Наша дума, наша пісня не вмре, не загине: от де, люди, наша слава, слава Украïни!»

Говорил же когда-то Горький, что народная поэзия Украины — апофеоз красоты, что народ украинский сквозь века рабства и неволи пронёс драгоценное богатство своего гения: «Гляньте, какой ласковый и певучий мир раскрывается в его бессмертных песнях!»

И правда, гляньте.

Ведь поёт украинец и на войну идучи.

Поёт и печалясь.

Да и работает народ наш, будто песню поет.

Железо куёт, словно песню поёт.

Заводы строит, словно песню поёт.

Жито сеет, что песню поёт.

Да и песню поёт, словно песню поёт.

65

И много же их у нас, тех песен…

…Попросил как-то молоденький чёрт нашу девку:

— Научи-ка меня песни петь.

Девка того чёрта и оседлала.

— Неси меня, — говорит, — куда знаешь: я буду петь, а ты учись.

Ухватилась девка за шерсть, понёс её чёрт в леса, в чащобы, где терновник, где глод, да только сам так ободрался, что и шерсть с него долой, а девка — цела, и всё поёт.

— Когда же ты, клятая душа, напоёшься? — спрашивает чёрт.

— Да я, — говорит девка, — ещё и половины не спела.

— Откинь маленько: там словечко, там — два.

— Из песни слова не выкинешь!

Так и пела девка, пока чёрт не окочурился…

Вот сколько у нас песен! Да каких: и чёрта убить можно!

Перевод А. Островского

Книга первая

НАЧИНАЕТСЯ ПЕСНЯ ПЕРВАЯ

1

Эту песню Зелёного праздника мирославские девчата, неутомимые певуньи, пели с самого утра до тревожной ночи под троицын день, ради коего эта песня и на свет народилась, да и песня про калину славно звучала именно здесь, в городе Мирославе, скрытом в её зарослях, потому что белым цветом пенилась в тот день вся Калинова Долина.

Вот почему эта песня… вот почему она…

Да вы лучше сами послушайте:

Ой червона калинонько,
Білий цвіт,
Ти квітчаєш, повиваєш
Цілий світ…

Наша пісня пролітає
3 краю в край…
Цвіт-калино, Украïно,
Розцвітай!

Была она длинновата всё же, эта ладная песня, и слышна была в тот день по всем майданам, по зелёным улицам, по самым дальним закоулкам щедро убелённого кистями калины славного украинского города Мирослава.

2

Слышна была та песня и в берёзовой рощице у мирославского собора, о красоте коего в свою пору немало было книг написано, собора, возведённого без единого железного гвоздя, ибо железными — некогда тело Спасителя ко кресту пригвоздили.

Слышна была песня и в каменных панских хоромах, красовавшихся на площадях, слышна была и в хатах достаточных мещан и ремесленников, и на городских окраинах, где белели опрятные лачуги бедняков.

Долетала песня и до вышгорода, нависавшего над Мирославом развалинами доминиканского монастыря, сожжённого ещё старанием гетмана Богдана Хмельницкого — за то, что мнихи-доминиканцы, никак не желая прихода козацкого вызволительного войска, освящали шляхетский меч, вокруг костёла его носили, дабы господь помог искоренить всю вольную Русь, а пожар полыхал там с такой неистовой силой, что колокола в костёле сами собой звонили… Теперь по всей горе над Мирославом простирался широкий пустырь, и только щедрый источник на самом верху по-прежнему струился вниз весёлым ручейком да на готической башне разрушенного монастыря в последнее время денно и нощно сидел угрюмый сокол.