Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— На здоровье! — покорно сказал подскарбий.

Однако и это был не тот голос, который произнёс злополучное «на здоровье» в первый раз.

— Ты! — приказал гетман атаману пушкарей.

И опять голос был не тот.

Тогда Козак Мамай, смешливо потянув себя за золотую серьгу, сказал:

— Коли вы все тут, панове, пожелаете мне «на здоровье», во мне прибавится столько веса, что вздёрнуть меня будет вам уже не под силу.

— Ты ещё шутки шутишь, разбойник?! — не сдержавшись, взъярился гетман, даже перья на его чёрном крыле встали торчком.

— Шучу, пане гетман: на здоровье козе, что хвост короткий! На здоровье покойнику, что нос холодный! На здоровье…

— Шутишь и перед петлёй?

— Всегда и всюду! — и добавил: — Истинно украинская натура…

— А разве я… а разве у меня… — начал было гетман, да от злости поперхнулся и замолк на полуслове. — А у меня — разве не украинская? Ведь я — плоть от плоти… — и он взмахнул крылом.

— Все изменники народа тоже от его плоти — плоть!

— Ах ты… — и гетман выхватил пистоль.

А Козак Мамай, вспыхнув, сверкнул прищуренные оком на ту пистоль, на трепыхающее крыло ясновельможного, на его косые глаза (знал же Козак, что гетман видит сейчас двух Мамаев), на злобный румянец, что проступил сквозь искусственную бледность его покрытого белилами красного лица, на пот, оросивший его лоб, на всё это столь Мамаю знакомое и поначалу дорогое, потому что даже со всеми его прегнусными пороками он его когда-то любил, — и столь ненавистное теперь.

У Однокрыла дрожала рука, кремень в пистоли дал осечку, и гетман дёргал его и стучал рукоятью о чёрную стену, а потом брякнул пистоль оземь.

И выхватил саблю.

И уже замахнулся на Козака.

— Сейчас тебе конец! — взвизгнул он. — А меня… меня… меня… ещё выше поднимет любовь народа! Як пана бога кохам.

— Не видать тебе сего, как свинье ясного неба.

— Я убью тебя!

— Убей… — пожал плечами запорожец, и — всё ему нипочем! — склонился к недорисованному на стене копыту коня, который уже устоять не мог от нетерпенья и, казалось, даже потихоньку ржал.

И Козак Мамай, дразня Однокрыла, что уже и саблю занёс над его головой, но сдержался, ибо ещё с вечера задумал другое — повесить Мамая привселюдно, — так вот, дразня, Козак промолвил тихо, кивая на пана гетмана:

— Ну чисто змий в пещере: огонь жрёт, жаром… — и он срифмовал, — а из ушей аж дым идёт!

И тут, как на лугу калина, прошумела пана Гордия сабелька, и кто его знает, что случилось бы, если б ясновельможный, саблей замахнувшись на безоружного Мамая, не глянул на коня-белогривца, черневшего позади Козака на стене.

Оторопев, гетман и саблю опустил, и крылом заслонился от того, что увидел на стенке: ему почудилось, что ретивый ему подмигнул.

Да ещё с насмешкой глянул чёрным оком.

Да ещё копытом топнул.

А когда он к тому же тихонько заржал, Мамай потянулся к его насторожённому уху, что-то шепнул, и гетман, опустив крыло, кинул саблю в ножны и вновь повелел генеральному судье:

— Начинайте суд!

61

И пан генеральный судья рьяно взялся за дело. Возгласив, какие положено, торжественные слова, пан судья начал допрашивать очевидцев.

— Пане Скубенко! — обратился он к подскарбию.

Подскарбий выступил вперёд.

Поцеловал Евангелие, принося присягу.

А генеральный судья спросил:

— Ты слышал, Скубенко, как этот сорвиголова и бродяга, которого прозывают Мамаем, лаял преславного властелина обоих берегов Днепра — от Сана по самый Дон, владетельного гетмана Киевского, Мирославского, Переяславского, Черниговского, Волынского, Львовского, Полтавского, Пирятинского, Бердичевского, Винницкого и прочих черкасских земель, гетмана Войска Запорожского Низового, — итак, слышал ли ты, пане подскарбий, как сей возмутитель и злодей ругал ясновельможного пана гетмана? Слышал?

— Слышал, пане судья, — поскрёб затылок подскарбий.

— Последними словами лаял?

— Последними, пане судья.

— А ты, Жупан? — спросил судья, приняв присягу у статного хорунжего. — Ты слышал, как Мамай нашего гетмана бесчестил, оговаривал и бесславил, поносил и порочил? Ты слышал?

— Слышал, пане генеральный судья.

— А ты, Снохода? — спросил судья у вечно пьяненького и вечно сонного реестрового сотника, что клевал носом в уголке, приткнувшись к мокрой стенке. — И что ж ты слышал?

— Он ругал и высмеивал пана гетмана, — заговорил, просыпаясь, Снохода, — обзывал ясновельможного котолупом, шкуродёром, однокрылым гусаком, ворогом отчизны, тайным католиком и прихлебалой ляшским!

— Э-э, нет! — возразил Мамай, расхохотавшись. — Кабы я обзывал его только так, то меня, может, и не стоило бы вешать! Но я величал пана гетмана ещё… — и Козак Мамай высыпал целую торбу таких словечек, что мы с вами, читатель, только язык прикусить должны, чтоб невзначай не повторить чего-нибудь здесь, в нашем скромном романе. — А ещё я говорил про тебя, пане гетман… — и наш Мамай хотел было добавить кое-что, такое же непристойное и острое, но Гордий Пыхатый его прервал:

— Спрашиваем не тебя!

— И ещё говорил я людям, чтоб не верили ни единому твоему слову, как ты есть клятвопреступник, Однокрыл!..

— Молчать!

— Чтоб добрые люди оставались верными Москве…