Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— А ты их развяжи! — насмешливо крикнула Бевзю любопытная ко всему молодица, Настя Певна, а по-русски мы сказали бы — Неминучая, которую почему-то одни звали Дариною, то есть Одаркой, другие — Настей, а иные ещё как-то, и она на все имена отзывалась, затем что любая шинкарка должна отзываться на любое имя, тем паче что она неведомо откуда появилась в Мирославе и предерзко открыла свой собственный шинок, хотя разрешалось торговать горилкою в одних только царских. Она, эта анафемская молодица, умудрялась и выручку иметь выше, чем у царских шинкарей того города, большей частью старых евреев, ибо эта проклятущая баба привлекала к своему шинку козаков и горожан не только неразведённой хмельной горилкой, но и своей хмельной и мрачной красотою, чуть косящими глазами, лёгкими своими песенками, солёными шутками, что так и сыпались с её бестрепетных уст, влекла к себе и своим частым, глубоким дыханием, — а оно учащалось под любым парубоцким взглядом, на неё обращённым, поднимая и без того высокую, совсем ещё девичью грудь, — и звонкого сердца биением, которое мог слышать каждый, ещё и не прильнув, даже рукой не коснувшись, а только глянув на горячую молодку и приняв из розовых пальчиков Насти-Дарины добрый кухоль адамовых слёзок.

Услышав гибкий голос, от коего мгновенно вспыхивало мужское естество каждого исправного козака, Оникий Бевзь приветливо кивнул ей, но на издёвку шинкарочки даже усом не повёл.

— Развяжи-ка их! — ещё раз крикнула, подзуживая, шинкарка Настя-Дарина.

— Нет дураков, шинкарочка Одарочка! — красуясь в алом жупане, ответил пан кат.

— Почему же? — отозвалась Настя Певна.

— Один я, развязавши, с ними не справлюсь, ягодка.

— Но это ж небось тошно? Казнить связанных? — гадливо поморщилась Настя Певна.

— Пустое! Безопаснее.

— Даже смотреть на твою морду противно: грязная работа.

— Ого! Они ж сопротивляться будут, кралечка моя писаная.

— А то развязал бы. Иль боишься? — и вдруг Одарка-Настя рассердилась-разгневалась — Тьфу на тебя! Ещё и жупан напялил! И смотреть на такую равнодушную работу не хочу! — И шинкарка, что было силы пробивая себе дорогу в толпе, поспешила с базара прочь.

Снова поклонившись пани Роксолане, кроткий и учтивый палач потянул к виселице своего первого в этом городе крестника, перекрестил его, ткнул в зубы золоченый крест и занялся какими-то тонкостями своего ремесла, но всё делал не торопясь, спрохвала, рисуясь перед угрюмо притихшей толпой, которая нисколечко не сочувствовала его делу, ни-ни!

Но вдруг пан кат заторопился.

Некий тревожный шум донёсся с майдана, и Оникий Бевзь, натура утончённая, в предчувствии какой-нибудь неприятной неожиданности, заспешил, заторопился, чтоб ему, упаси бог, не помешали выполнить служебный долг.

Он заторопился ещё больше, когда, оглянувшись, заметил нескольких чумазых мальчишек, которые, запыхавшись, пробивались к помосту и верещали на весь базар:

— Владыка не велел!

Но Оникий Бевзь и не слыхал будто, хотя и понимал, что сей крик должен приостановить казнь чужеземцев.

— Владыка вешать запретил! — охрипшими от бега и волнения голосами закричали ребята.

Кат продолжал своё дело.

А весь базар зашумел, загудел, завыл. Да что за дело особе государственной до толпы неотёсанных голодранцев и гречкосеев.

Люди бросились было к помосту, однако три ряда гайдуков Пампушкиных, выхватив сабли, преградили дорогу негодующей толпе, которая уже стала теперь единым целым.

Всё это было так занятно, что пани Роксолана, если б её пустили поближе, влезла бы, верно, и под самую виселицу, чтобы всё видеть вблизи, чтоб заглянуть в глаза и кату и его жертве.

Её притягивали угольно-чёрные глаза связанного серба, Стояна Богосава, с коим возился Оникий, — она ведь, Параска-Роксолана, в своей животной любви к жизни, никак не могла постичь презрения и безразличия к неотвратимой смерти, которые проявлял этот сербиянин, Стоян Богосав.

Уже петля змеёй обвила шею, и Роксолана аж ногтями впилась в ладонь, чтоб не зажмуриться в самый острый миг, — она не отрываясь смотрела и смотрела и уже ничего на свете не знала, кроме этих на диво спокойных глаз приговорённого к смерти серба, в которые ей так хотелось заглянуть поближе.

Но тут стремительный вихрь взбудоражил весь мирославский базар.

30

— Именем владыки! — подбегая, проревел своим басищем Михайлик.

— Остановись, катюга! — вскричала и матинка.

— Гальт! — гаркнул по-немецки и Романюк.

Но Оникий Бевзь неколебимо продолжал своё.

Тогда Михайлик вскочил на крашеный помост, чтоб вырвать Стояна Богосава из петли, но собачьей сворой гайдуки набросились на богатыря, да тут же разлетелись во все стороны, как переспелые груши с ветки.

Михайлик опять прыгнул было на палача, но гайдуки на сей раз, став осмотрительней, скопом навалились на него сзади и сбили с ног.

Свалили они и старого Романюка, но дался он им в руки тоже нелегко.

— Сонм лукавых одержаша мя, — бормотал Оникий Бевзь, стирая пот с выпуклого узкого лба и искоса поглядывая, как там гайдуки наводят порядок.