Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Вот так и вирши, коими нежданно (c кем беды не бывает!) заговорил Климко, как в большинстве своём вирши в театре, были велеречивы и нескладны, и Пришейкобылехвост аж глаза вытаращил, услышав рифмы в неизменно прозаических устах Прудивуса:

Ішов паночок з міста,
За ним дівóчок триста…
За ним?
За ним?
За ним?!
— Та ні, повів ïх Клим.
— А панночка ж яка
Лишилась для Стецька?

Хоть далее, не выдержав в разговоре со зрителем даже ни с чем не сравнимого наслаждения от собственных виршей, Прудивус ненароком запел:

Коханням сердце — вщерть,
А панна ж тая — Сме-е-рть!..

И умолк, будто сам испугался своего иерихонского гласа, а пан Стецько осторожно спросил:

— А где же тот распроклятый Климко? Удрал?

— А вот он! — и чёрт лукавый кивнул на макитру, сокрытую под Климковым драньём. — Сидя заснул. А ты? — и он подал ему палку. — Держи!

— Зачем?

И Климко снова заговорил не по-людски:

Візьми отсю палúцю
В свою міцну правицю
Та й бий того мазницю,
Проклятого п'яницю,
Що збув тобі лисицю,
Щоб крівцею зросив він
Усю отсю травицю…
Трах, бах, тарабах,
Лупцюй хама по губах!

Когда ж придурковатый пан Степан, схватив дубинку, ахнул по Климковым лохмотьям, под которыми стояла макитра, хрупкая глиняная посудина, как о том и упреждала дочь гончара, не выдержала и рассыпалась на мелкие черепки.

И тут же, страшно сказать, грохнул взрыв.

Всё заволокло дымом.

Зрители отшатнулись от помоста.

Закашляли.

Зачихали.

А когда развеялся дым, потрясённые зрители увидели…

10

Что ж они там увидели?

Там за лугами — дымы столбами?

Нет.

Ветер повевает, дымок разгоняет, ну, а в том дымочке ласточка порхает?

Какая там ласточка!

…Смерть, а не ласточка, та самая панна, что наконец высвободилась из-под макитры.

Изображал курносую панну безусый вертун, Иван Покиван, всё такой же ловкий, быстрый, патлатый и весёлый, тощий, как зелёная лихоманка, лишь переряженный в городскую панну: Смерть была в клетчатой плахте, в плисовой керсетке, в серёжках, в коралловом монисте, в лентах, кои прикрывали на спине лезвие звонкой стальной косы, что свисала с затылка, где положено болтаться у панны девичьей косе. Были у этой панны и малёваные красные щёки (ибо вечно её мучил ненасытный голод), и держала она большую человеческую костомыгу, коих так много тогда валялось по степям, по шляхам, — и она, та горчайшая панна, появившись в дыму от взрыва, что грянул после удара дубинкой по макитре, преспокойно грызла ту голень, догрызала, кончая, видимо, свой обед.

Да, да, это была Смерть, проворная, прыткая, госпожа всего живого, коей не ведомы ни лесть, ни честь, навстречу которой мы всегда сами стремимся, ибо не хватает силы ждать, когда ей вздумается прийти за нами.

Да, это была Смерть, о коей люди говорят: «Только и правды на свете, что смерть», ибо не смотрит она — кто беден, кто богат, кто пан, кто человек.

Да, это была зримая Смерть, но появление её в комедии… только рассмешило зрителей.

11

И как же было не смеяться?

Данило Пришейкобылехвост, далее ведя роль придурковатого пана Степана, раскусив наконец, как хитро поддел его анафемский Клим, перепуганный, попятился на край помоста и опять невзначай очутился рядом с Демидом Пампушкой.

А Демид, глянув на панну Смерть, только сплюнул, ибо он не поддавался дьявольским чарам театрального искусства, однако в тот миг, когда ловкая панна, сорвав со своего заплечья звонкую острую косу, по-девичьи перевязанную голубой лентой, кинулась было к нему, пан Купа, отпрянув, чуть не упал с пенька, хоть, правда, падать было некуда — слишком уж плотно сгрудилась толпа.

От внезапного нападения пан Демид Пампушка, хоть и был человеком бывалым, а смолоду славился даже как непобедимый козак-запорожец, от неожиданности чуть не вскрикнул, затем что, видно, не очень-то приятно, когда на тебя бросается с косой сама Смерть.

Но панна в растерянности остановилась: перед ней было два Стецька! — и, помедлив, не зная, что предпринять, окаменела, оцепенела, замерла, будто на неё напал столбняк.

Безусый вертун Иван Покиван, изображавший перед мирославцами панну, ведал лишь то, о чём они с Прудивусом, затевая новое представление, уговорились загодя, но, укрывшись под помостом, он ведь не видел нежданного появления ещё одного пана Стецька, и сразу ничего не мог уразуметь.

Чтоб растерянной панне дать немного освоиться, Прудивус приблизился к ней и стал разглядывать страшноватую таки хозяйку, как, бывает, разглядывают лошадь на ярмарке, намереваясь её купить.

Взяв панну Смерть за подбородок, Климко осмотрел её зубы.

Панна и не шевельнулась, как неживая.

Климко ткнул пальцем в остекленевшие глаза, но панна и не моргнула, не мигнула, не сверкнула, не кивнула, словно была то кукла.