Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Прудивус постукал её по руке пониже плеча, но и звук раздался такой, будто лицедей ударил по сухому дереву или по кости, а не по телу живого существа.

— Что с тобой, прелестная панночка? — спросил у Смерти Клим.

— Окоченела! — еле пробормотала Смерть и добавила: — Взгляни на меня ласково, и я оттаю.

Прудивус посмотрел ласково, и все расхохотались.

— Теплее. С любовью!

И Прудивус взглянул теплее:

— Люблю тебя, как горчица мёд!

А зрители от смеха уже плакали.

— Погляди горячей! — попросила панна. — Со страстью!

Климко-Прудивус взглянул горячее, со страстью, и всё это было так смешно, что мирославцы не могли прийти в себя от хохота, ибо панна Смерть и впрямь-таки оттаяла, согрелась и вернулась к своим обязанностям, то есть опять кинулась с косой на Пампушку, а Данило Пришейкобылехвост, дабы к пану обозному подслужиться и отвлечь от него внимание вертуна, представлявшего Смерть, вдруг вспомнил о ходе комедии и быстро позвал:

— Панна Смерть, я ж — вот он, туточки!

И панна Смерть, зная законы божеские и сценические, кои не дозволяют приостанавливать действие, ибо иначе — смерть всему живому! — бросилась хватать разом обоих Стецьков, сиречь Данила и пана Купу.

Бог знает какая сумятица поднялась там опять — на помосте и в беспредельном зале, ибо люди уже теряли от смеха последние силы.

Не смеялся на мирославском майдане, опричь Данила, пана Демида и Михайлика, ещё один человек: приятельница Оникия Бевзя, обольстительная и недавно столь весёлая шинкарочка Одарочка, она же Настя Певна, которая, стоя в дальнем углу и сверкая чудесными, чуть раскосыми очами, сжимала кулаки, — и каждому сделалось бы жутко, если бы кто сейчас поглядел на её красивое лицо, ставшее на миг страшным и зловещим, но никто и внимания не обращал на шинкарку, ибо все не сводили глаз с Ивана Покивана.

Лохматый вертун сей, как мы уже знаем, человек проворный и ловкий, управлялся со своим делом не худо, и вывернуться из его рук было не так-то легко, хоть на подмостках и стало теперь два Стецька.

Но всё-таки два дурака стóят больше одного умного, будь он даже таким мудрым, как сама Смерть, — и Покивану стало не до шуток.

Пан Купа-Стародупский выхватил саблю и стал обороняться всерьёз, и от острого оружия мог уберечься лишь такой ловкий человек, как Иван Покиван, — и потому-то прыткая панна Смерть, не сумев схватить обоих Стецьков разом, кидаясь то за одним, то за другим, всё же вскоре проворонила и подлинного, и представляемого, обоих вельможных панов.

Когда Купа рванулся, чтобы наконец пробиться сквозь толпу, добрые люди на сей раз даже расступились перед ним, ибо не часто удаётся видеть, как удирает от своих подвластных столь видное начальство, и сие весьма тешило мирославцев, и все там улюлюкали, свистели, кричали, вопили, затем что задерживать пана Купу уже не стоило, и толпа свободно пропускала пана обозного и его таинственного гостя, щеголеватого паныча, коего он вызволил из беды, и они уходили дальше и дальше, на край разбушевавшегося базарного моря.

А Климко кричал вслед:

— Бывайте здоровы, мои чернобровы!

Однако пан Демид сейчас уж и не удирал.

Он уже шёл, как всегда неся перед собой свою спесь, надутый и надменный, и на лице его не было и тени тревоги, горели в глазах только злоба, досада и панская мстительность, ибо он холодно обдумывал, как побольнее отплатить Прудивусу, и если бы кто заглянул пану обозному в душу, то постиг бы всю силу смертельной угрозы, нависшей над отважным лицедеем.

Люди расступались перед паном обозным, и этого было достаточно, чтоб он уже и не замечал их, — стыда-то у обозного давно не было, вот он и выходил из базарной толпы, точно из пустынного моря, задрав нос и красуясь, как свинья в шлее, и давая себе обещание больше не появляться среди народа пешком (только в панской карете!), да и не дозволять в городе Мирославе никаких представлений, ибо всё то, что эти спудеи представляют, всё это неправда, коей не бывает в жизни! — хоть пан Купа мог бы там и не задирать нос, и не заноситься перед народом, затем что на него и на щеголеватого панка внимания уже никто не обращал, — представление на базарных подмостках шло своим путём.

12

С укоризной глядя на панну Смерть, неосмотрительный Климко сказал:

— Ох, и глупа ж ты, милая панна!

— Я?! — обиделась Смерть. — Это я — глупа?

— Да не я ж! — и он поманил её пальцем: — Послушай-ка!.. Ты — чья Смерть? Стецькова! А Стецько — дурень? Дурень! У мудрого ж — и бог мудрый, и пан умный, и смерть неглупа. А у дурня все дурни: и бог, и пан, и смерть! Поняла?

— Поняла, — вздохнула панна Смерть. — Погналась за двумя Стецьками и не поймала ни одного… — и вздохнула ещё глубже: — Вон каких двух жирных Стецьков променяла на одного постненького Клима.

— Я, панна, тощий, а не постный.

— Всё едино! Лекари-то мне жирненькое запретили. Ну что ж! Приступим…

— Ко мне?.. Чтоб меня… того?

— Глупенький ты! Меня — того! Я буду сопротивляться, а ты принуждай.

— О чём это ты?

— Поцелуй меня, миленький! Ну, ну! Принуждай меня, принуждай!

— Трудно девку принуждать, когда парубку страшно.

— Сколько ж тебе лет?

— Двадцать семь.