Козельск — могу-болгусун (Козельск — злой город)

Вся ночь собралась в белое сплошное пятно, крутившееся перед его лицом, казалось, мельтешению клинка не будет конца. Пятно приближалось, грозя превратить тысяцкого в кусок изрубленного мяса, и не было возможности остановить его хоть чем-то, чтобы перевести дыхание и принять решение для спасения своей жизни. И тогда Вятка откинулся назад и собрав силы, с презрением плюнул в толстую морду врага, по которой начала расползаться ухмылка превосходства, было видно, что тот стал приходить в себя, скоро он гукнет гнусавым голосом приказ нукерам, и тогда выбраться из логова мунгал станет невозможно. Никому. Плевок шлепнулся джагуну на переносицу, брызги от него угодили в раскосые глаза, он перестал махать саблей и машинально потянулся рукой к лицу. Вятка бросил нож снизу, стараясь попасть под голый подбородок нехристя, под которым находился только ремень от шлема, услышал, как лезвие разрубило его и как проткнуло хрящи горла, пробив их до шейных позвонков. Сотник смачно икнул, затем сблевал сгустком крови и стал осаживаться на основание юрты, закатывая глаза и цепенея телом, из крепких пальцев вывалилась рукоятка сабли, которой он так хорошо владел.

Тысяцкий перевел дыхание, затем смахнул ладонью с бровей заливавший глаза пот, чувствуя, как нервное напряжение упруго перекатилось в ноги, заставив их дернуться несколько раз к ряду. Он не захотел входить в юрту, чтобы убедиться, что там никого не осталось, он понял, что срубил воина, равных которому в ордынском войске были единицы. А вокруг передвигались будто по воздуху призрачные тени, они гибко наклонялись, сливаясь с ночью, и снова головы с плечами маячили на фоне темно-синего неба с островами облаков, не стоявших на месте. И нужно было идти вперед, чтобы относиться к врагу с еще большим презрением за его телесную и духовную слабость, а значит, с большей ненавистью, от которой зрел в груди звериный рык.

Вятка пропустил сквозь зубы свистящий звук, полный отвращения, и собрался отходить от юрты джагуна, когда к нему неслышно приблизилась Улябиха. Она отерла рукавом фофудьи лезвие ножа и негромко сказала:

— Вятка, там к тебе гонец от Прокуды, его сюда привел княжий отрок, оставленный нами стражником на краю становища поганых.

— Где он? — сипло отозвался тысяцкий, бросая еще раз огненный взгляд на мертвого мунгалина, едва не лишившего его жизни.

— Надымка, спеши к нам, — шепотом окликнула баба кого-то.

Из ночной мглы вырос невысокий юнец без шапки и подплыл будто по воде к юрте, возле которой стоял Вятка, в руках у него поблескивал ордынский кривой нож.

— Тысяцкий, сотник Прокуда велел спросить, его ратникам соединяться с твоими воями, или каждый отряд должен выйти к взводному мосту своей дорогой? — скороговоркой зачастил он. — Мы управились с кучкой нехристей перед рощицей со святым колодцем.

— А как там Курдюм с Темрюком, а так-же Якуна? — подался Вятка к нему. — Они от вас недалеко, про них ничего не слыхать?

— Они на луговине с напольной стороны, там пока тихо, факелы на стене не загорались.

Тысяцкий покатал желваки по скулам, всматриваясь в темноту, затем хрипло выдавил:

— Идем на встреч друг другу, а там дело покажет, — он добавил. — Но и при малом сполохе завертайте к проездной башне и спасайте жизни, нам еще долго надоть отбиваться от поганых.

Посланник сотника Прокуды исчез так-же, как возник — из ниоткуда в никуда, Улябиха перехватила нож в правую руку и, задержавшись на миг, тоже собралась растворяться в ночи. Вятка не противился ее уходу, он понимал, что натурная баба взяла его под неоговоренную никем опеку, но отношение к женщинам у него было неизменнным, их обязанность должна сводиться к одному — поднимать детей. Он попробовал пальцем лезвие тесака и молча шагнул от юрты к очередному светлому пятну с телами поганых, расположившихся замкнутым кругом ногами в центр.

Еще одна ночь последнего месяца весны близилась к концу, она была короче тех, которые накрывали город и окрестности Козельска в начале ордынского обстояния, но куда теплее. Под ногами охотников прогибалась молодая трава, обагренная кровью незваных пришельцев, предутренний ветер приносил из крепости запахи цветов на плодовых деревьях в садах, одетых бело-розовыми облаками, из лесов вокруг тоже сочились пахучие струи, их можно было пить как березовый сок — такими густыми они были. И радоваться бы душе ратника, привыкшего в такое время к рогалям сохи и к смачным причмокиваниям телят с ягнятами и поросятами в стайках, сосущим из горшков молоко, не брезгующим обсосать хозяйские пальцы. Да смешивались нежные запахи с тяжелым духом обстояльцев, пришедших из диких степей и взявших крепость в кольцо, забивали ноздри охотников не медовыми дуновеньями, а плотной вонью, обволакивали ею мозги, не давая природным чувствам, стремящимся к добру, взять над ней верх и заставляя желать одного — отправить как можно больше нехристей к ихнему богу синего неба, к которому они обращались неустанно.