Козельск — могу-болгусун (Козельск — злой город)

Возле развилки дороги с едва заметной тропой собрались несколько джагунов, заросших черным волосом по глаза, лица выражали нерешительность и страх перед стеной бурелома, сквозь которую нужно было проехать, чтобы узнать причину зловония, исходившую из-за нее. Кадыр втянул в себя воздух дырками ноздрей и с трудом выдохнул его обратно, вонь начала ощущаться задолго до подъезда к этому месту, но здесь она висела над дорогой густым облаком. Рамазан тронул коня в его сторону и указал плетью по направлению к завалу из стволов и сучьев:

— Тысячник, за этой преградой не одна стая волков, лисиц и диких вепрей, а по веткам скачут крупные рыси, готовые броситься на нас, если мы потревожим их территорию, — он покривил губы под черными усами. — Там, скорее всего, произошел бой и звери после него отожрались на трупах, они стали бешенными от вкуса человеческой крови.

Кадыр наклонился вперед и выхватил у джагуна плеть, затем несколько раз ударил его наотмашь по спине и по ногам, сотник, не ожидавший этого, рванул уздечку на себя, отпрянув вместе с конем, на его лице отразилось явное недоумение, ведь он только недавно получил от тысячника благодарность за успешную вылазку. А тот бросил плеть на землю и потянулся к сабле:

— Джагун, ты сейчас же узнаешь, в чем там дело и доложишь мне, — по бороде у Кадыра поползла белая пена. — Если ты повторишь трусость, я прикажу привязать тебя между двух стволов и разорвать пополам.

Рамазан сорвал с плеча лук и стал посылать в завал стрелу за стрелой, выкрикивая одновременно воинам грозные приказы. Раздался треск от спущенных тетив, воздух наполнился гудением от множества стрел, полетевших к цели, и тут-же лес взорвался жутким воем, тявканьем и рычанием. Звери будто набросились друг на друга и стали рвать когтями и клыками живое мясо, и если бы кто из всадников сунулся к ним, от него не осталось бы клочка одежды. А рев продолжал усиливаться, переходя в звериный хрип, казалось, лесные хищники воплотились в огромное чудовище и оно ждет только момента, чтобы вырваться из дебрей и напасть на людей. Лошади под ордынцами вывернули глазные яблоки и присели на задние ноги, задрожав шкурой так, словно хотели из нее выскочить. Рамазан поднял коня на дыбы, всадив в брюхо острые шпоры, бросил его на стену из стволов и ветвей:

— Яшасын, кыпчак! — выкрикнул он уран-клич, общий для всех кипчаков. — За мной, воины аллаха, и пусть духи зла познают крепость булатной стали!

Но монгольский одомашненный тарпан, доскакав до зарослей, вдруг угнул голову и закрутился на месте, едва не сбросив всадника на землю, перемахнуть через кустарник его мог заставить только еще больший ужас. Так-же вели себя другие лошади отряда, не перестававшие выворачивать глаза и прядать ушами. Кадыр молча наблюдал за сценой, недостойной воинов орды, на длинном лице угнездилась маска презрения, наконец тронул мохнатого друга шпорами, заставив его набрать за мгновения приличную скорость, и вздернул уздечку лишь в последний момент. Конь вскинул передние ноги и влетел вместе с всадником в сумрачные дебри, сквозь которые едва пробивался дневной свет. Он приземлился за колючей стеной из кустарника сразу на четыре копыта, громко екнув селезенкой, вокруг сверкали чьи-то глаза, горящие жаждой крови, отовсюду раздавался треск сучьев.

По вершинам деревьев метались летучие тени, по земле бегали какие-то юркие существа, принуждавшие коня поджимать ноги и ржать визгливо и утробно. Кадыра охватило смятение, словно он ворвался в преисподнюю и за ним закрылись ворота, он оглянулся и увидел, что рядом нет ни одного сипая — они остались за сплошной стеной кустарника, стараясь заставить лошадей повторить прыжок тысячника. Оттуда доносились проклятия и звонкие стегания плетями по крупам, но лошади словно обезумели, они пятились, заворачивали головы с огромными от ужаса глазами и пытались сбросить седоков. Кадыр скрипнул зубами, стремясь перековать страх внутри себя в ненасытную ярость, от которой никому не было пощады, он выхватил саблю из ножен и принялся рубить все, что попадалось под руку. Ветви и молодые стволы деревьев, не одевшиеся еще листвой, замерев на мгновение на весу, стелились под копыта коня жесткой подстилкой, кто-то пронзительно взвизгивал, кто-то жутко всхрапывал, оставаясь на месте или ломясь сквозь бурелом подыхать в своей норе. А тысячник рвался вперед как одержимый, он поймал то состояние, которое возносило его на стены крепостей, не ведая смятения и повергая врага, возникавшего перед ним, в безволие. Он не рукой, а телом натягивал на себя уздечку, разорвав железным мундштуком губы, заставив ее исходить кровавой пеной.