Кожа времени. Книга перемен

И правда, Нью-Йорк — эпицентр градостроительного хаоса, напрочь лишенного, как сама природа, исторического умысла. Но балтийские столицы — палимпсест: старое проступает сквозь новое и пожирает его. Такие города растут, пятясь.

Рига — другое дело. Она — моя, даже тогда, когда я не узнаю́ хорошо знакомого. Например, стеклянные часы «Лайма», возле которых встречались влюбленные. Сперва власти заменили рекламу шоколадной фабрики надписью «МИР». Потом соорудили просторный сортир. Из него открывался вид на канал и оперу. Теперь на этом месте роскошный ресторан: карпаччо из лосося, телячьи щёки в бургундском. И так всюду. В клубе автодорожников «Баранка», где танцы венчала драка, открыли дегустационный зал с колониальным десертом: хлебный суп в кокосовом орехе. На базар, куда мы ходили лечить похмелье капустным рассолом, водят группы иностранцев, чтобы открыть им сокровенные тайны балтийского угря и латвийской миноги.

— У нас, — жалуется мне старожил, — все помешались: говорят только о еде.

Я догадываюсь — почему. Из трех столиц Рига — самая буржуазная. Если сокровища Таллинна сосредоточены в старом городе, то в Риге их, городов, два. Один — кривой, булыжный, с высокими амбарами, пронзительными шпилями, пузатой Пороховой башней, где меня ненадолго приняли в пионеры, и крепостью крестоносцев, которая была дворцом пионеров, пока в ней не поселился президент. Я не знаю другого места, где бы старина так умно и любовно укладывалась в жизнь, не мешая ей.

Но есть и другая Рига, та, что ЮНЕСКО назвала наравне с Барселоной важнейшим центром модерна, ар-нуво и югендстиля. Все три термина означают одно и то же: последнюю вспышку Запада накануне Первой мировой войны, выключившей, по слову английского дипломата, свет в Европе.

Надо честно сказать, что эту произвольную архитектуру авангард считал пошлой.

— Если деталь машины не работает, — говорил философ точности Витгенштейн, — она — не деталь машины.

Лучшие рижские кварталы полны неработающих деталей, начиная с лифтов. Асимметричный, как волна, орнамент, самодельная мифология, каменная флора и цементный зверинец — все дома разные, но жить хочется в каждом. Заглядываясь на памятники исчезнувшей жизни, мы с завистью звали ее «буржуазной» еще тогда, когда не вслушивались в гордый корень. Бюргер — обитатель свободного города, который бережет свои права, умеет ими пользоваться, ценит уют и распространяет его на всё, до чего дотянется.

Бывают города, что больше своих стран, и Рига, как Вена и Прага, один из них. Мне повезло в ней вырасти, другим — в ней жить.

Решив убедить в этом собравшуюся общественность, я заливался, стоя за кафедрой.

— Рига — первый русский город в Европе, — начал я панегирик.

Двое латышей вышли, хлопнув дверью. Другие меня мягко поправили:

— Вы хотели сказать — первый латышский город в Европе.

— Латвийский, — заупрямился я, — ведь половина города — русскоязычных, и им повезло, как мечтал Егор Гайдар, оставаясь дома, попасть в Европу, да и в НАТО.

Отреагировав на аббревиатуру, двое русских вышли, хлопнув дверью.

— Чему ж тут радоваться? — уже не мягко возразили мне. — В Адажи для них казарму строят за восемь миллионов, лучше бы старикам помогли.

— Но, может быть, старики будут спать спокойнее, зная, что их не разбудят танки, как в Донбассе.

— Соловей НАТО, — фыркнул пожилой человек, но из зала не вышел.

— Видите ли, — сказал я, чтобы ему понравиться, — у меня была геополитическая мечта, общая с Путиным. Мы хотели, чтобы Россия вступила в НАТО. Только он от этой идеи отступился, а я, наоборот, разогнался и теперь мечтаю, чтобы в НАТО вошли все страны, как в ФИФА.

— А с кем же НАТО будет воевать?

— С теми, кто не соблюдает правил, не признаёт границ, играет руками, да еще в офсайде.

В зале воцарилось хмурое молчание, и, не дождавшись аплодисментов, я отправился в Вильнюс.

Спускаясь к югу, чувствуешь себя так, будто пересек Альпы. Вильнюс, перепутавший Балтийское море со Средиземным, своей прелестью обязан итальянцам, которые его и строили. Таллинн входит в скандинавский круг столиц, Рига — в тевтонский, но Вильнюс, вопреки географии, принадлежит солнечной романской Европе, что бы он ни говорил на своем архаичном, восходящем ближе других к санскриту языке.

Больше всего Вильнюс отличается цветом — от серого, как гранитный валун, Таллинна и красной, как черепица, Риги. Тут преобладают теплые оттенки охры, и интерьеры желтых костелов разогревают барокко до истерики рококо. Над католической роскошью нависает история Великого княжества Литовского. Самая большая держава Европы, которая простиралась от моря (Балтийского) до моря (Черного) и включала в себя Смоленск и Киев, эта Литва напоминает о себе заново построенными монументами, дворцами, музеями и рецептами: красной дичью, тминным квасом и медовухой зверской крепости.

Язычество в Литве закатилось лишь в XV веке. Примерно тогда, когда Леонардо писал «Тайную вечерю», в жематийской чаще убили последнего жреца. В память об этом я направился в лавочку «Балтийский шаман». На куче янтаря спал жирный полосатый кот.

— Кис-кис, — вежливо сказал я.