Кожа времени. Книга перемен

Как раз такой мебелью была обставлена вся литература Гоголя, но больше всего она подходила «Старосветским помещикам». Эта гениальная и, кажется, единственная в нашей словесности удавшаяся идиллия раскрывает суть бидермайера и скрывает его трагедию. Бесконфликтное существование гоголевских помещиков не нуждается во внешних угрозах своему благополучию просто потому, что внутренние страшнее и неизбежнее. Когда мы живем в мире с собой и окружающим, яснее слышен гул времени, приближающий кончину.

— Убийство, — говорил поэт, — это тавтология.

Замазывая правду штукатуркой бидермайера, мы заключаем перемирие со страхом и делаем жизнь терпимой.

Лучше всего, пожалуй, об этом знают в немецкой Европе, которая, собственно, и создала комическую фигуру «простодушного господина Майера», эпонима целого течения. Характерно, что до сих пор самый любимый, хотя, разумеется, не лучший художник этих краев — Карл Шпицвег. Изображая мир с незлой ухмылкой, он всех писал похожими на Пиквика. Кроме того больного поэта, который лежит, одетый, на кровати и, защищаясь зонтом от протекающей крыши, считает слоги гекзаметра. Я сам делил с ним комнату, пока жена, боясь, что он на меня плохо влияет, не спрятала картинку от греха подальше. И напрасно. Творцы и любители бидермайера не признавали грехов и не допускали их в свое искусство. Оно служило по-другому, закрывая нам глаза на действительность, когда та становилась чересчур омерзительной.

Не смея оправдывать, я не могу не восхищаться тем венским синологом, который узнал о Франко-прусской войне из китайской газеты.

Это не значит, что я призываю к смирению, недеянию, или — к политической индифферентности, или — к безразличию к скверне. Не дай бог.

Пусть каждый, возделывая свой сад, заботится о прополке общего — в доступной ему форме, мере и зоне. История показывает, что зло уступало давлению хромой судьбы и людской воли даже тогда, когда в это не мог поверить никто, кроме Солженицына. Тем более в Америке, где явление Трампа мобилизовало общество так, говорят старшие, как это было лишь во вьетнамскую эру. Жизнь состоит и из борьбы. Но в этом «и» всё дело.

Бидермайер — не эпоха, не идеология, не стиль, а фаза в эволюции, передышка, антракт, существующий для накопления внутреннего добра, не исключая кушеток для уюта. Тем и хорош бидермайер, что он не позволяет власти, как бы ее ни звали — Трамп или Путин, — захватить нас целиком.

— Маленький тиран, — писал Кастанеда, — тот, кто заставляет нас все время о себе думать.

Но ведь и большие тираны ведут себя как маленькие, когда требуют к себе неотлучного внимания. В сущности, это и есть цель тоталитаризма: заменить собой всё внешнее и внутреннее — будь то любовь к Старшему Брату или ненависть к нему.

Вот мы с Барри и придумали себе бидермайер, чтобы огородить пространство сугубо частной жизни.

Сюжет Блумберга

Пролог. Когда студенты спросили Курта Воннегута, как научиться писать романы, писатель, удивившись, что они этого сами не знают, подошел к доске и поставил мелом на ней две точки. Одну в самом низу, вторую — так высоко, как позволял ему изрядный рост. Потом соединили их извилистой кривой и сказал:

— Чем хуже обстоятельства вашего героя в начале книги, тем выше он должен подняться в конце ее. Все остальное — извилины по пути наверх.

— Так это же сюжет Золушки, — закричали студенты.

— Раз вы всё поняли, — сказал Воннегут, отряхивая мел с ладоней, — я вам больше не нужен.

Экспозиция. Предвыборная борьба за пост нью-йоркского мэра должна была начаться осенним вторником. Город приходил в себя после недавней жары и радовался предстоящим месяцам безмятежной погоды, которая часто балует Нью-Йорк до самого Рождества. Единственным недостатком этого погожего утра была дата: 11 сентября 2001 года.

Как теперь уже все знают, в этот день налет террористов уничтожил два самых красивых небоскреба Нью-Йорка, убив 2977 человек, больше, чем в Перл-Харборе (2404). Страна была в шоке, хотя и не в таком, какой описывал диктор московских новостей: «Америка в панике, президент бежал». На самом деле Буш, пока горели башни-близнецы, читал в публичной библиотеке детям сказку про козу. Зато при деле был мэр Нью-Йорка. Джулиани руководил спасательными работами, ободрял испуганных, утешал пострадавших, искал пропавших и наводил порядок в даунтауне, где очень долго дымились воронки. Тот Джулиани сильно отличался от сегодняшнего. Суровый мэр, свирепо сражавшийся с преступностью, никак не походил на консильери, который, как говорят противники Трампа, «обслуживает гангстера в Белом доме». Популярность Джулиани в те страшные месяцы была так велика, что его причислили к оленям Санта-Клауса — одного из них тоже зовут Рудольф.

Город не хотел прощаться с мэром, пережившим вместе с ним трагедию, и тем более менять его на новичка, который беспринципно сменил партию, чтобы баллотироваться от республиканцев.