Кожа времени. Книга перемен

Развязка. После трех сроков Майкл Блумберг сложил с себя власть и неделю играл в гольф. Устав от отпуска, он задумался о том, что делать дальше. Среди вариантов была борьба за должность мэра Лондона, где Блумберг держит дом (раньше в нем жила Джордж Элиот) и копит друзей. Но куда бо́льшим соблазном казался Белый дом. Блумберг знал, что́ ему там делать. Его программа настолько ясна и разумна, что не требует защиты. Борьба за экологию и против оружия; осторожное, а не безудержное повышение налогов на богатых; право на аборты и брак однополых; умеренные реформы здравоохранения и образования; борьба с террором и защита Израиля, а главное — стабильное развитие экономики и предсказуемость внешней, как, впрочем, и внутренней политики. Проблема — не в платформе, а в личности кандидата.

— Малорослый разведенный еврей-миллиардер, — сказал о себе Блумберг, — вряд ли понравится большинству американцев в качестве президента.

Надеясь на то, что его программу осуществят другие, он в прошлый раз уступил место Хиллари Клинтон, а в этот — Джо Байдену. Но когда радикальное крыло демократов переехало на далекую левую обочину, откуда победа над Трампом кажется невозможной, Блумберг наконец ввязался в предвыборную борьбу.

Эпилог. Вопреки ожиданиям, Блумберг привлек на свою сторону много демократов и еще больше независимых. Он импонировал всем, кто ищет в политике здравый смысл, а не правду, компромисс, а не победу, прогресс, а не революцию, то есть кандидата, способного избавить страну от Трампа. В их глазах Блумберг — баснословный богач, сверхуспешный бизнесмен и щедрый филантроп, поклявшийся расстаться до смерти с большей частью своего состояния. Он тот, кем хотел казаться шестикратный банкрот Трамп, потративший отведенные им на благотворительность деньги на собственный портрет.

Однако, верно оценив силы и убедившись в недостаточной поддержке не-белых избирателей и электората на Среднем Западе, Блумберг на пике популярности вышел из борьбы, передав голоса своих сторонников Джо Байдену, что и сыграло решающую роль в победе последнего.

Жаль, что я поторопился и выдал желаемое за действительное, надеясь, что первое станет вторым[1].

Американа

За что ненавидят Америку

Соотечественники считают меня достаточно своим, чтобы нелицеприятно выразить претензии к Америке, и достаточно чужим, чтобы за нее отвечать. Меня такая позиция ставит в неуклюжее и безвыходное положение. Согласившись с доводами собеседника, я утрачиваю его интерес. Вступившись за Америку, тем более оказываюсь в дураках — ведь это все равно что защищать мироздание. Если ты относишься к нему сносно в целом, то тебе приходится оправдывать все без исключения частности — ураган, геноцид, соседей.

Больше всего американцев любили там, где совсем не знали. Когда-то такой была Россия, потом Албания. Сегодня уже все открыли Америку, но каждый ее ненавидит по-своему. Как в романах Жюля Верна, национальные клише по-своему окрашивают геополитические предрассудки. Ленивый антиамериканизм англичан, уступивших старую драку младшему брату; «зеленая», и, как ни странно, пацифистская неприязнь немцев; пышная французская риторика; с трудом скрывающая гастрономическую подоплеку своего презрения. В Латинской Америке считают, что янки — гринго, в Азии — соперники, арабы видят в них евреев, иранцы — дьяволов. Но с Россией всё иначе. Тут Америка — несбывшаяся мечта, изменившая невеста.

Я и сам такой, ибо вырос в Америке задолго до того, как в ней поселился. Если это — парадокс, то мы его делим с целым поколениям. В этом можно убедиться, изучив историю вопроса. Вопроса не было. Был ответ, которым и являлась Америка. Для Бродского она начиналась с Тарзана, для Довлатова — с Чарли Паркера, и для всех — с книг.

Американская литература брала не содержанием, а формой. Мы плохо понимали, о чем рассказывал автор. Нас волновала его интонация: сентиментальный цинизм, хемингуэевская «ирония и жалость» в той виртуозной пропорции, что стала нам школой чувств и — заодно — прививкой свободы. Защищавшая от вмешательства, да и присутствия власти Америка оказалась нашим частным пространством. Седьмым континентом тогда был не супермаркет, а душа, которую открыли все разом — от Бродского до Солженицына.

— Коммунизм, — говорил Александр Исаевич на арго того времени, — надо строить не в камнях, а в людях.

— Не дай бог, — сказали бы мы с ним сейчас.

В том-то и дело, чтобы камни — отдельно, а люди — отдельно. Разделению сфер нас научила Америка. И для того чтобы полюбить ее, мы не нуждались в американцах. Скорее — наоборот, они только мешали. Первого, причем — голым, я увидал, ко- гда был уже студентом, в братской душевой турбазы «Репино», которую мы делили с профсоюзной делегацией из Детройта. Несмотря на заморских гостей, вода была холодной, а американец — синим. Мы спартански улыбались друг другу, но так и не произнесли ни слова. По-английски меня учили обсуждать лишь «лето в колхозе», а у него зуб на зуб не попадал.