Кожа времени. Книга перемен

Сегодня Америка заменила сионских мудрецов — или оказалась ими. Между любовью и безразличием наступил этап ненависти.

— Америка, — объяснил мне один писатель, — не виновата, она, как микроб, заполняет собой ту зону, которую мы ей уступили.

Я точно знаю, что это неправда, потому что американцы не любят жить в зоне — даже курортной. Они — плохие империалисты, потому что, в отличие от нас, не хотят за границу, предпочитая жить дома. Изоляционизм — не только мечта, но и смысл Америки, прозванной Новым Светом за то, что она решила убраться из Старого.

Беда в том, что мне никого еще не удалось в этом убедить. Это как в футболе: об Америке у всех есть свое мнение. Миф нельзя опровергнуть, его можно либо заменить, либо стереть из памяти. Не справившись с первым, мы задержались перед вторым.

Ненависть к Америке невозможно излечить, о ней можно только забыть, и сделать это тем проще, что, сами того не замечая, две страны становятся похожими. Исчезли коммуналки, появились безработные. Половине плевать на выборы. Многие обзавелись своим домом, своим садом, своим врачом, бухгалтером, счетом, банком, а значит, и адвокатом. Кино теперь на всех одно, кумиры — тем более.

— Жители поселка Октябрьский, — пишут газеты, — хотят переименовать их малую родину в село Майкла Джексона.

В процессе неизбежного сближения одна держава заражается от другой тем глубоким, искренним, не высокомерным, а наивным безразличием к остальному миру, до которого, в сущности, ни нам, ни им нет никакого дела. Но прежде чем простить Америку, ее надо похоронить — как первую любовь и пропавшую молодость.

Когда бедность не порок

Далеко не все американцы, в отличие от наших соотечественников, делают одно и то же в новогоднюю ночь. Многие просто спят. И их трудно осуждать. Скажем, верующие евреи и персы отмечают свой новый год и не беспокоят себя чужим праздником. Зато для Дня благодарения нет ни эллина, ни иудея — все сидят за одинаково накрытым столом, вкушают неотличимую от других ритуальную трапезу и произносят похожие тосты. (Поскольку все дома́ в этот день взаимозаменяемые, жена как-то предложила в праздник обмениваться родственниками, чтобы не стоять в жутких пробках.) Рождество принадлежит христианам, Новый год — календарям, но День благодарения — праздник, который всегда с тобой. Он укоренен и в общей истории, хранящей подробные сведения о пире, состоявшемся поздней осенью 1621 года, и — в частной памяти, где навсегда запечатлена наша первая встреча с Америкой.

В стране эмигрантов, куда все, кроме рабов, приехали на свой страх, риск и по своей воле, этот праздник сочетает искренность с обжорством. И каждая съеденная индюшка напоминает об интимном союзе пришельцев с Новым Светом.

Сам я открыл Америку в промозглый осенний день 1977 года. В ней меня ждало множество близких друзей и хороших знакомых, но все они являлись литературными персонажами, а из живых (мясных, не бумажных) я не знал ровным счетом никого. Зато Нью-Йорк я представлял себе вполне прилично, так как помнил Драйзера, О. Генри, Сэлинджера и знал в лицо Статую Свободы.

Всё это мне не помогло, когда, впервые выйдя на Бродвей, я свернул в ненужную сторону и через пять кварталов оказался в Гарлеме. Причем не в сегодняшнем, который после джентрификации вновь стал завидным районом с отвоеванными у гетто викторианскими особняками, а в опасном, полусгоревшем, где еще совсем не было белых, не считая одного испуганного — меня. Я, конечно, помнил, что Нью-Йорк — город контрастов, но тут их не было: «хижинам» с заколоченными окнами противостояли не дворцы, а руины, лишенные окон вовсе.

В постороннем городе, не говоря уже о стране и континенте, чужеземцу хуже всего накануне праздника. Все знают, куда идут, всем есть, зачем торопиться, одни ждут гостей, другие собираются в гости, в окнах — огни, в магазинах — толчея, на лицах — предвкушение. И только ты в одиночку бредешь без цели по неуютному в ноябре городу, кутаясь в пальто с чужого плеча, которым одарила Армия спасения.

Как раз в тот момент, когда жалость к себе превысила позволенные воспитанием пределы, меня нашли добровольцы, занимающиеся понаехавшими, и объявили, что я приглашен в гости.

— Это ошибка, — грустно сказал я, — меня перепутали, ибо в этом полушарии мне никто не знаком.

— Потому и зовут, — объяснили мне, — по многовековой традиции в меню обеда в День благодарения обязательно входит новенький.

Стол был уставлен непривычным: индюшка оказалась сухой, картофель — сладким, пирог — с тыквой, водку не подали вовсе. Хозяева были учтивыми, но не навязчивыми. Они не знали, где находится моя Рига, путали Брежнева с Хрущевым и даже выслушали анекдот про чукчу, хоть и не до конца. Я для них был вроде той самой индейки — непременная часть торжества. Присутствие гостя, только что спустившегося с трапа (пусть самолета, а не корабля), символически связывало эпохи, одушевляло историю и напоминало, что в Новом Свете мы все — пришлые. Кроме, разумеется, индейцев. Но они День благодарения не празднуют вовсе, считая, что им радоваться нечему.