Козленок за два гроша

— Мечутся, ищут убежища от грозящей опасности. «Что вы так мечетесь, милые рыбки?» — спросила их лисица. «Бежим от страшных неводов, которые злые люди расставляют, чтобы погубить нас», — ответили рыбки. «Охота же вам жить в этой неверной воде, где вы вечно подвергаетесь опасности? Не лучше ли вам будет выйти ко мне на сушу и там в отдаленной роще жить со мной в мире и в ладу, как жили некогда мои предки с вашими?», — сказала лисица. Но рыбки ответили: «Это ты лисица, о которой идет молва как о самой умной из зверей?»— «Я», — сказала лисица. — «Если в воде нам приходится вечно трепетать за свою жизнь, то на суше нам не прожить ни одной минуты. Лучше трепетать, но жить»… Павел Пафнутьевич так мне и сказал: «Лучше трепетать, но жить».

Внизу заржала лошадь.

Ратмир Павлович встал из-за стола, прошелся по комнате, открыл окно, в которое хлынула струя воздуха, скорее деревенского, чем городского; в нем чувствовался запах первой, еще сиротливой листвы.

— Запомни, — промолвил Князев. — Прирученные волчата преданней любой собаки. Желаешь что-нибудь добавить к своим предыдущим показаниям?

— Нет, — не задумываясь ответил Гирш.

— Дурак, — не сдержался Князев. — Жену бы пожалел… ребенка… если любишь их…

Гирш нахохлился, втянул голову в плечи.

— Любит, — ответил за брата Семен Ефремович.

— Надень-ка на него наручники, — обратился к своему толмачу полковник.

Он мстит мне, промелькнуло у Шахны. Мстит за то, что я отказался от его подарка, за то, что отвечал за брата, что не вразумил его вести себя так, как ему, Ратмиру Павловичу, хочется. «Лучше трепетать, но жить». Но Гирш, увы, скорее рожден, чтобы других приводить в трепет, чем самому трепетать.

— Разве допрос закончен? — срывающимся голосом спросил Семен Ефремович. Пока допрос длится, Гиршу ничего не грозит. И ему, Шахне, ничего не грозит.

Семен Ефремович не спешил брать у него ключ, старался заново возбудить интерес Князева к Гиршу, но тот и не думал допрашивать арестанта, терпеливо дожидаясь, когда Семен Ефремович возьмет у него ключ.

— Надеть легче, чем снять, — сказал Ратмир Павлович. — Щелк, и ты в неволе.

Шахна смотрел на наручники и думал о том, что до сих пор, до этой князевской просьбы, он еще был свободен, принадлежал себе, и вот наступила минута, которая перевернет вверх дном всю его жизнь, обесценит в ней то, что было дорого, и до неимоверных размеров укрупнит то, что в ней тлело подспудно, тайно от всех. Шахна понимал, что щелканье железа, поворот ключа сделают его уже не толмачом, а тюремщиком, Крюковым или Митричем, выкормышем ига, что после этого он не сможет называться слугой господа. Хорош господен слуга, заклепывающий в кандалы своего ближнего.

Его вдруг пронзила удивительная по своей ясности и безысходности мысль, что он, Шахна, уже осужден, ему уже вынесен приговор, что закованный в кандалы Гирш свободней и счастливей его. Все вдруг сместилось, опрокинулось. Кто здесь господин и кто здесь раб? Кто здесь лисица и кто здесь рыбка? Гирш идет на виселицу, чтобы господин перестал быть господином. Но ведь куда важней, чтобы раб перестал быть рабом.

Раб, раб, прошептал по-еврейски Шахна. Он смотрел на брата с боязливым восхищением, с испуганной надеждой, рассчитывая на его сочувствие и понимание, но взгляд Гирша был непроницаем.

Вместо того чтобы поддержать его беспомощный и жалкий протест, его благородную нерешительность, Гирш добровольно протянул руки, как будто в кандалах чувствовал себя в большей безопасности, чем без них.

— Запирай, — приказал Князев. Он расценил медлительность Семена Ефремовича как сговор, как безмолвное подстрекательство к непослушанию. — Это только первый раз страшно, — сказал он и положил перед толмачом ключ.

Семен Ефремович не сводил глаз с ключа; ключ вдруг словно ожил, взмыл к потолку, зажужжал, как муха, перелетел с потолочной балки на эполеты Ратмира Павловича, а потом с эполетов на шашку императора. Шахна даже услышал звон.

— Сходи на Погулянку, попроси лекарства, — напомнил ему Гирш.

— Что за лекарство? — допытывался Семен Ефремович.

— Порошки… От бессонницы… Так и скажи: «Брат просил порошки от бессонницы»…

— О чем он тебя просит? — насторожился Князев.

— Он просит, чтобы я сходил к его жене… Мире… и попросил порошки от бессонницы.

И чтобы у Ратмира Павловича не оставалось сомнения в его искренности, Семен Ефремович взял наручники, подержал их на весу, словно стараясь взвесить, и сунул в железные кольца собственные руки.

— А они тебе к лицу, ласковый ты мой, к лицу… Ей-богу, — сказал Князев и улыбнулся.

В кабинет вошли ротмистр и Крюков.

— Карета готова, — доложил Крюков, косясь на закованного толмача.

— Езжайте! — разрешил Князев.

Крюков замялся.

— Которого прикажете? — осведомился Крюков, совершенно сбитый с толку.