Козлиная песнь

Несмотря на болезнь, ты прекрасно расслышал слова Доминика, возразившего мне, когда я сказала, что твоя мама общалась с Дюжарденом не больше недели. Я спросила Доминика, как же так? Тот немного покряхтел, а потом попытался сменить тему на более безопасную: предложил позвать к Эмили ветеринара, ведь Эмили — последняя из прямого потомства его собственной Мари — была так похожа на мать. Унаследовала даже ее характер.

Я повторила свои вопрос, и Доминик со вздохом сдался. Держа оружие против паутины как скипетр и выбирая ворсинки из принесенной с собой швабры, стоявшей сейчас у перегородки палкой вниз, он вперил взгляд в одну из нэнни и признался, что много лет назад был знаком с твоей мамой, более того, они почти что жили под одной крышей. Он сказал, что очень рад, что может наконец-то рассказать всю правду, так как с того дня, когда господин Дюжарден заплатил ему денег, чтобы он молчал, ему было очень тяжело.

— В шестидесятом году я жил в том же домике, где вы сейчас, — говорил Доминик и при этом так спешил, что забывал делать паузы внутри предложения. — Родители господина Дюжардена тогда уже умерли квартиру в Париже он тоже получил от них в наследство. Как и теперь он обычно жил там или ездил по разным странам учил языки и приезжал в деревню только летом на несколько недель но однажды в марте в холодный день он вдруг здесь появился он сидел в машине не один рядом с ним была рыжеволосая девушка ее он оставил здесь а сам через день уехал. Я прибрал для нее в черной комнате знаете на первом этаже.

— Вы хотите сказать, что эта девушка и была моя мама, — прервал ты рассказ щуплого евнуха. — Но откуда вы знаете, у него наверняка была уйма других женщин.

— Ее звали Анна, — ответил Доминик просто. Я ухватилась покрепче за перегородку и увидела, как ты в раздражении стряхнул клеща с шубы Эмили.

— Я не мог с ней разговаривать потому что она совсем не знала французского она все сидела и писала я несколько раз опускал по ее просьбе письма для господина Дюжардена а она никогда не выходила за ворота как будто от кого-то пряталась. Бедная барышня была наверное очень одинока.

Голос Доминика оборвался. Он глубоко вздохнул и только тогда продолжал:

— Господин Дюжарден почти никогда не отвечал на ее письма он поручил мне для нее готовить и дал на это денег и когда я передавал ей еду через окошко в стене мы разговаривали жестами только через несколько недель я догадался что она ждет ребенка я показал на ее живот который она не могла втянуть и изобразил на лице вопрос а она показала мне семь пальцев.

— Значит, она была на седьмом месяце беременности? — спросила я озадаченно. Неужели это была правда? Впрочем, ничего странного, что Глот поселил здесь, вдали от всех и вся, забеременевшую от него женщину, точно так же как он не придумал ничего лучшего, чем послать сюда и тебя самого, чтобы избавиться от гремучей смеси эмоций, состоявшей из чувства вины, сознания долга и отвращения.

— Она чувствовала себя не очень-то хорошо иногда ее тошнило совсем как Йойо поэтому я так испугался я несколько раз заставал ее плачущей в кровати и думал что она умрет. «Médecin?» — спрашивал я ее тогда но она и слышать не хотела о лекарствах и запрещала мне вызвать врача.

Ты невольно сделал рукой движение, заставившее Доминика замолчать. Ты не в силах был слушать дальше и махнул нам, чтобы мы ушли и продолжали беседу в другом месте.

Мы с Домиником оставили тебя под боком у Эмили, а сами пошли в большой дом, чтобы найти там следы пребывания твоей мамы, поскольку я хотела иметь вещественные доказательства. Доминик сразу решительно направился в черную комнату. Он не был уверен, что они никуда не делись — Глотовы письма к твоей маме той поры, когда она здесь жила. Но оказалось, что они по-прежнему лежали в том самом месте, где Доминик сам их спрятал: за мраморной припечной полкой в черной комнате, в тайнике, который он случайно обнаружил двадцать пять лет назад, когда протирал мрамор и заметил, что одна плитка шатается. Оттого что чугунную печку ты унес ко мне в мастерскую, мы с Домиником без труда эту плитку вытащили. Я схватила показавшиеся письма, прыгнула с ними на кровать и развязала ленточку. Здесь было всего лишь три пожелтевших конверта.

Так, в этой жуткой черной комнате, я и прочитала, лежа на животе, Глотовы письма, написанные в 1960 году, в то время как Доминик тихонько вышел в холл и принялся там за уборку. Напечатанные на машинке строчки были короткими и скупыми. «Нет, мы не будем пожениться, — сообщал Глот из парижской квартиры на своем ломаном голландском. — Нет, раньше порождения я к тебе не еду». Были еще и другие фразы, смысл которых поначалу от меня ускользал, например, дважды заданный вопрос: «Ты уже успешно?» В последнем письме, написанном 12 мая, незадолго до твоего рождения, дело прояснилось: «Ты надо снова принять глистогонные лекарства, я немедленно звоню Мишель Мушон».