Козлопеснь

Всадник был тут как тут. Он дернул поводья вправо, чтобы объехать меня с той стороны, где щит ничего не прикрывал, но глупое животное споткнулось и он на секунду потерял равновесие. Я видел, что его левый бок и подмышка оказались беззащитны, пока он яростно тянул на себя поводья; я вскочил из всех сил ткнул его копьем. Наконечник погрузился полностью, как будто в теле была уже приготовлено под него отверстие; когда она начал сползать с коня, я отпустил древко. Вот так просто.

Не было никакого смысла идти пешком, если можно ехать верхом, особенно если учесть еще нескольких приближающихся всадников; я ухватился за уздечку и попытался влезть лошади на спину. Это было крупное животное, я небольшого роста, лошадь не останавливалась; в конце концов я выбросил щит. Для мужчины это считается бесчестьем, но в тот момент меня не до чести. Я почти решился плюнуть на лошадь и дай бог ноги, но тут мне удалось упасть животом ей на спину и наконец усесться.

В сложившихся обстоятельствах мне следовало бы поторопиться — вражеские кавалеристы приближались со всех сторон — но я задержался на мгновение, чтобы взглянуть в лицо убитого мной человека. На этом лице застыло выражение такого глубокого отвращения, что я против воли расхохотался.

— Ох, бога же ради, — казалось, говорило это лицо, — должно быть, произошла ошибка.

Я понимал, что чувствовал этот бедолага — ему действительно очень не повезло. Но откуда он мог знать, что выступил против Бога Драмы? Я плюнул в него на удачу и развернул коня.

Я дал ему пяток и он перешел на рысь, чего было явно недостаточно, и поэтому я пнул его еще и еще, принялся орать на него и обзываться, используя эпитеты, которые комедиограф обычно приберегает для поэтов-соперников. Они, видимо, подействовали, поскольку лошадь сорвалась в галоп. Это была добрая лошадь, как я сейчас понимаю, но тогда я был далек от чувства восхищения.

За мной погнались по крайней мере два сиракузца, но я оставался спокоен.

— Полно же, Эвполид, — помню, говорил я себе, — ты же не можешь принимать все это всерьез, — Но душа моя отказывалась слушать; в самом деле, чего мне было бояться? Я отделился от всех и перестал быть человеком.

Лошадь, казалась, знала, куда нам надо, и после погони, чересчур долгой, на мой взгляд, преследователи отстали и повернули назад. Я проскакал галопом еще немного и замедлил коня. Оглядываясь назад, я уже не мог разглядеть поместье и даже верхушки оливковых деревьев в саду за стеной. Я был один на Элоринской дороге, и приближался вечер шестого дня после битвы в гавани.

Я задержался у небольшого ручья, чтобы напоить лошадь, и обнаружил, что разум мой по-прежнему остр и ясен. Я более-менее точно знал, в какой стороне лежит Катана — чтобы добраться до нее, мне следовало удалиться от берега и обогнуть горы в районе Акр; ехать прямо через них я не решился, поскольку Сиракузы находились сразу за ними, на другом берегу реки Анап. После этого предстояло оставить Леонтины справа и пересечь Симет, чтобы оказаться на равнине у Катаны. Передо мной лежал путь не менее ста миль длиной, и все крупные города на этом пути были союзниками Сиракуз. Я мог выбрать второй вариант и попробовать отыскать людей Никия, которые, по идее, должны быть где-то неподалеку и как раз на этой дороге. Но моей душе этот вариант не показался привлекательным. Любое место сосредоточения афинян на этом острове было опасным по определению.

Следовательно, лучше всего двигаться прямо к Катане. Я взглянул через правое плечо на горы и поблагодарил Диониса за то, что вырос в холмистом краю. Такой, как я, без труда найдет себе пропитание в холмах, а вот его самого отыскать будет сложно. На равнине не спрятаться — поэтому жители равнин такие общительные, наверное, а обитатели холмов отличаются склонностью к уединению и нелюдимы от природы. Я стянул шлем и нагрудник и бросил их под фиговое дерево. Они были помяты и выщерблены и мне не было их жаль. Я подумывал выбросить и меч, но он принадлежал моей семье многие годы, а мне требовался какой-то инструмент, чтобы рубить дрова и затачивать колья. Я прикрыл его плащом и стал вспомнить дорийский говор. Опять удача: я создал множество комических дорийских персонажей — спартанцев, мегарцев и прочих, и поскольку стремился к точности, то специально ходил слушать, как говорят дорийцы — и сам частенько упражнялся в этом наречии дома, безмерно раздражая Федру. За сиракузца мне не сойти, разумеется, как и вообще за сицилийца, но можно было попробовать притвориться коринфянином — кое-какие названия коринфских улиц были мне известны по рассказам деда, бывавшего там с дипломатической миссией.