Козлопеснь

Все это само по себе было невыносимо и создавало куда более дурную атмосферу в коллективе, чем привычная скупость постановщиков и запаздывающие выплаты. Но Никий считал, что зона его ответственности не ограничивается распределением серебра. Хотя он ненавидел говорить на публике, он взял за правило регулярно произносить воодушевляющие речи (разумеется, под капающие часы). Эти речи никогда не длились более нескольких минут, а говорил он красноречиво и правильно, но никогда в жизни я не переживал ничего более скучного.

Я и сегодня могу представить его, навалившегося на посох у алтаря в середине сцены, поскольку от речей ему всегда становилось нехорошо. Он прочищал горло, ждал наступления тишины, а затем рассказывал нам, что мы постоянно должны стремиться приносить Городу всю пользу, на какую способны, ибо интересы Афины и наши нужды пребывают в извечной гармонии. Помогая Афинам, говорил он снова и снова, мы поступаем и альтруистично, и эгоистично одновременно — то есть, разумеется, нравственно; муж должен творить добро, но делать это разумно, соблюдая божественное равновесие между двумя этими добродетелями. Заканчивал он неизменно словами о том, что город составляют его жители, а не стены, дома и храмы, и что без добрых людей все серебро и все триремы мира являются не более чем прахом. Затем он тихо поворачивался и удалялся, согнувшись от боли; мы же оставались и должны были пытаться репетировать комедию, пребывая в самой черной депрессии.

Проповедям Никия обращения Филонида составляли разительный контраст, но их боялись еще больше. Я слышал речи главаря сицилийских разбойников, надсмотрщиков на рудниках и каменоломнях, которые они адресовали рабам, но куда им было до Филонида, обращавшегося к свободным гражданам Афин, составлявшим мой хор. Все актеры работали с ним и раньше, но это не мешало им временами рыдать и даже сбегать из театра; когда же я, в страхе, что он угробит постановку, умолял его прекратить, Филонид меня не слышал. Во время репетиций все, касавшееся пьесы — и не в последнюю очередь слова — вызывало в нем, казалось, невыносимую физическую боль. Однако когда я навещал его дома после особенно мучительного дня в театре, он улыбался, наливал вина и убеждал меня в том, что это лучшая пьеса из когда-либо написанных, и что будет чистым преступлением против Диониса изменить в ней хоть одно слово — и как, кстати, чувствуют себя мои посевы во Фреаррах после того, как я стал удобрять поля водорослями?

Во время репетиций двери в театр накрепко запирали, а снаружи выставляли рабов с деревянными дубинками, чтобы никто не мог проникнуть внутрь. Однако некоторым все же удавалось просочиться, притворившись гонцами Никия, посланными пересчитать масляные светильники, или даже гостями автора. Было ясно также, что у других драматургов есть шпионы в составе хора, поскольку ничто не могло помешать актерам продавать целые эпизоды. Я твердо верю, что они делали это больше из ненависти к Филониду, чем ради денег; но какой бы не была причина, я начал понимать, что мои соперники, и в частности Аристофан, проявляют к нашей постановке повышенный интерес.

Все драматурги прилагают все возможные усилия, чтобы саботировать пьесу конкурента. Это своего рода знак уважения, если взглянуть под определенным углом — я так на это и смотрел. Даже великий Эсхил частенько подпаивал актеров соперника в день представления; широко известна история про Эврипида, похитившего актера Гнатона, ожидавшего выхода на сцену в «Персее» Агатона; и про то, как Гнатон, выбравшись из эвприпидовского дома через дырку в полу, промчался через все Афины на котурнах и вышел, как ни в чем не бывало, в нужный момент на сцену. Я, однако, репетируя «Стратега», почему-то решил, что со мной ничего подобного не произойдет. Разумеется, Филонид пресекал большинство попыток сорвать постановку, и проделывал это с характерной для него жесткостью. Это именно Филонид стоял за нападением на поэта Фриниха, которое стоило тому сломанной ключицы; Филонид же едва не убил одного актера, которого поймал при попытке поджечь костюмы. Но он, конечно, ни о чем мне не говорил, а когда я услышал эти истории со стороны, то отмел, как пустые слухи.

Но я обязан был что-то заподозрить, когда с Федрой произошла некая трансформация. Сперва это было ничуть не больше улыбки вместо злобного оскала, когда я приходил домой вечером, и я был слишком погружен в себя, чтобы что-то заметить. Но потом исчезла статуя Клитемнестры, а вместо нее явился пузатый кошель, полный серебра; она знала, как я ненавижу это изваяние, сообщила она, а жене Филандера оно так нравилось. Примерно тогда же с ручной обезьянкой произошел таинственный несчастный случай, а Федра на полном серьезе начала заводить разговоры о поездке со мной в Паллену, поскольку глубоко внутри ей куда комфортнее в деревне. Кроме того, она определенно дала понять, что мое завещание может подождать столько, сколько мне захочется.