Козлопеснь

Будучи молодым и глупым, я решил, что мне и здесь улыбнулась удача, которую в те дни, казалось, ничто не могло отвратить. Опять же Федра была слишком умна и осторожна, и, наверное, сочла напряжение слишком опасным для нее; так или иначе, наши обычные схватки без повода продолжались, просто гораздо реже. Я, со своей стороны, начал чувствовать где-то глубоко в душе, что не стану особенно переживать, если они вовсе закончатся. Мне все сложнее и сложнее было ненавидеть ее, и я втайне опасался, что в будущем наше противостояние грозит стать несколько односторонним.

Затем она начала расспрашивать меня о том, как продвигается пьеса. Это на самом деле меня потрясло, поскольку если раньше Федре и приходилось упоминать ее, то она выплевывала название, как испорченную оливку. Сперва ее интерес на сей счет проявлялся в случайных, слегка презрительных вопросах, примерно как если бы она справлялась у ребенка, как поживает его ручная гусеница, и налепил ли он еще тех маленьких лягушек из грязи и гранатовых зернышек. Но затем ей захотелось услышать о костюмах для хора (если мой хор ходит в пурпуре, то какого черта ей нельзя?), и правда ли, что я говорю ужасные вещи о Клеоне, единственном честном человеке в Афинах? Отсюда было рукой подать до просьб прочитать что-нибудь вслух; и хотя она притворялась, что засыпает, я видел, что глаза ее полуоткрыты и следят за моими перемещениями по комнате, когда я разыгрывал пьесу в лицах. В конце концов я пообещал взять ее на репетицию на следующей неделе, а она сказала, что ей было бы очень приятно, поскольку где ж еще ей выбрать время и место для чтения копии «Фиваиды», которую ей прислал отец, ведь по дому столько хлопот.

По пути с репетиции домой я спросил ее, что она думает. Она наморщила нос, будто пахнуло тухлятиной.

— О чем она вообще? — спросила она.

Я проигнорировал вопрос.

— Что скажешь о костюмах хора? — спросил я.

— Я как раз собиралась спросить тебя о них, — сказала она. — Я думала, это должны были быть триремы. Или триремами будет другой хор, который появляется позже?

Я ласково улыбнулся.

— Кажется, у Симонида, — сказал я, — по-моему, в его «Женском злонравии» — говорится, что нет для мужа дара драгоценней, чем безголовая жена. Тебе понравились колесики? На мой взгляд, это гениальный штрих.

— Когда они научатся стоять без них? — спросила Федра. — Если эти колесики отодрать, получится довольно реалистично.

Я остановился и поцеловал ее.

— Ты опять ела петрушку, — сказал я. — Если тебе нравится пить посреди дня, пожалуйста, сколько угодно. Я все равно чую вино через петрушку, так что впредь не утруждайся.

— Я бы не стала пить вино из Паллены, даже если бы умирала от жажды в Египте, — сказал Федра и поцеловала меня в ответ, выдохнув мне в лицо. — Неудивительно, что люди к нам больше не ходят. Я слышала, Аминта неделю болел после того, как зашел навестить меня последний раз.

— Так ты, значит, по-прежнему видишься с Аминтой, несмотря даже на то, что он спер твое финикийское зеркало с рукояткой из слоновой кости? — я печально покачал головой. — И это после всех усилий, которые ты потратила, чтобы отбить его у любовничка. Ты так плохо разбираешься в людях, Федра, я просто не знаю, что тебя ждет.

— На самом деле, — сказала она, — я не видела Аминту несколько недель, да и вообще никого не видела, если уж об этом зашла речь. Может, уже пойдем домой? — она зевнула. — Я, конечно, прекрасно выспалась на твоей репетиции, но все же чувствую усталость.

— Это от полуденного пьянства, — ответил я. — Будешь хорошей девочкой, покажу, где я держу правильное вино.

— Под фигами в кладовой, и большая его часть превратилась в уксус, — сказала она сонно. — Надо бы попросить брата показать тебе, как запечатывать амфоры.

♦

Я перечитал написанное и замечаю, к своему ужасу, что так погрузился в свою собственную историю, что совершенно забыл о том, что происходило тем временем на войне. Будь я сознательным человеком, а не легкомысленным болтуном, порвал бы этот свиток и начал снова. Но если быть честным, то надо сознаться, что этот период войны я помню не лучше любого другого афинянина; наша национальная черта — очень слабая память на события, случившиеся при нашей жизни. Мы гораздо комфортнее чувствуем себя среди деяний отцов и дедов; но поскольку при этом мы полагаемся на сведения, полученные от людей столь же равнодушных к их собственному времени, то следует признать, что если что-то в нашей исторической традиции и отличается хоть какой-то точностью точностью, то только по случайности или благодаря разговорам с иноземцами.

Но вы, верно, уже сосчитали на пальцах прошедшие годы и теперь сидите, как посетитель Собрания, ожидающий добрых вестей о ценах на кильку, и надеетесь, что я скажу что-нибудь о Митилене и Пилосе. Поэтому лучше мне действительно что-то рассказать о них, а не то вы разочаруетесь и во мне, и в моей Истории, и продадите свиток писцам, которые соскребут с него весь этот текст. Ну что ж.