Козьма Прутков и его друзья

Достоевский, начавший печатать в ней свой «Дневник писателя», князь Мещерский как-то пытался заручиться сотрудничеством Алексея Константиновича Толстого, хотя знал, что тот «одинаково искренне ненавидел две вещи: службу чиновника и полемику газет и журналов»...²¹.

Мещерский долго говорил ему о развращающем влиянии на молодежь существовавших газет и журналов, о «Санкт-Петербургских Ведомостях» Суворина, который в те времена ходил у него в «шальных нигилистах», и кончил тем, что изложил свою программу — защищать церковный авторитет, самодержавие и обличать все увлечения либерализмом.

И дальше в воспоминаниях Мещерского можно прочесть признание, которое весьма расширяет наше представление об А. К. Толстом.

«Помню его, с оттенком тонкой насмешливости, пристально в меня устремленный, недоумевающий взгляд, когда я ему говорил о своих журнальных мечтаниях. Взгляд его так ясно и так искренно говорул мне : вот дурак! — что я почти чувствовал себя перед ним сконфуженным.

Да и не поэтому одному граф А. К. Толстой относился к моему предприятию со скептицизмом и недоумением. Фанатизм, с которым он оберегал самобытность своего я, был так силен и глубок, что граф Толстой не причислял себя ни к какому лагерю : он дорожил правом не думать как другие, как лучшим благом своей свободы, а так как культ духовной свободы он ставил выше всего, то мне казалось, что он при всей своей оригинальности — скорее клонится к либералам, чем в нашу сторону, где он не симпатизировал слишком определенным рамкам верований».

Очевидно, что Мещерский понимал слово «либерал» несколько иначе, чем Толстой. Но главное не в этом. Главное в том, что Толстой не верил в «идеальность консервативных стремлений» Мещерского.

«Он как будто признавал, что перенесенные в область реального, эти идеальные стремления консерватизма обратятся в холопский культ Держимордного кулака и чиновничьего пера...»

«Он скорее... был мыслями с увлекавшимися свободою, чем с теми, которые, во имя консервативного культа, мечтали эту свободу обуздать. Он отрицал пользу такой узды для самих идеалов, и предсказывал, что она будет только на помощь произволу чиновника».

Толстой как всегда высказал свое мнение без околичностей. Ко времени этого разговора по рукам ходило уже немало списков сатирических стихотворений, в которых ярко проявилась его способность видеть смешные и нелепые стороны жизни.

В те годы сатира процветала. Редкое из многочисленных изданий не имело специального отдела, где печатались стихи, песни, эпиграммы, в которых затрагивались самые острые проблемы политической жизни. Сатирические журналы во главе с «Искрой» стали общественной силой.

Однако сатиры Толстого в этих изданиях места себе не находили. Он так крепко бил по царской бюрократической машине, что о прохождении его сатир через цензуру не могло быть и речи. Все они были напечатаны лишь через много лет после его смерти.

Что Толстой был человеком остроумным — общеизвестная истина. Но как в жизни, так и в литературе, остроумцев охотно слушают и читают, отказывая им, по большей части, в глубине суждений. Алексей Толстой в нашей литературе — явление уникальное. В его сатирах веселая игра словом, блеск литературный сочетается с удивительной меткостью и глубиной мысли. В своей «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева», с ее рефреном: «Порядка в ней лишь нет», он не задыхался от злобы, не выискивал фактики, чернящие народ, не перечеркивал прошлого, он говорил как свой среди своих. Если он осуждал предков, то с надеждой, что это будет уроком на будущее. Что было, то было — «тузили» друг друга русские князья.

Узнали то татары:

«Ну, думают, не трусь!»

Надели шаровары,

Приехали на Русь.

И была «всякая дрянь» на Руси, и было так, «что день, то брат на брата в орду несет извет», и был Иван Васильич Грозный — «приемами не сладок, но разумом не хром», и был самозванец и прочие, которым «задали перцу и всех прогнали прочь», и был, и была...

Толстой остановился на дяде своего друга детства, не затронув «незабвенного» императора Николая I.

Ходить бывает склизко

По камешкам иным,

Итак, о том, что близко,

Мы лучше умолчим.

Оставим лучше троны,

К министрам перейдем...

Толстой не боялся называть имена современных ему министров и живописать их деяния. Хотя бы того же Тимашева,. который уже упоминался в связи с прутковским «Проектом». На него, министра внутренних дел, язвительно возлагает «раб божий Алексей» миссию водворения порядка на Руси.

И вот тут-то выясняется, что писал Толстой вовсе не сатиру на русскую историю, а шутливую экспозицию к сатире на вполне насущные дела.

С «Историей» перекликается стихотворение о китайце Цу-Кин-Цыне, приказавшем высечь совет.

Толстой пользовался при дворе еще достаточным влиянием, чтобы добиться вместе с другими отставки Муравьева-«Вешателя». Однако прогресс породил администраторов нового типа. Они не скупились на либеральные речи, вроде той, что произнес министр в сатирической поэме Толстого «Сон Попова»:

Мой идеал полнейшая свобода —

Мне цель народ — и я слуга народа!

Прошло у нас то время, господа,—