Козьма Прутков и его друзья

Рецензент «Отечественных записок» (1851, февраль, отд. VIII, стр. 227) был более наблюдателен, хотя и писал о «совершенном и заслуженном падении Фантазии, оригинального водевиля, соч. Y и Z. Благоразумные “авторы предвидели это падение и вложили в уста г. Мартынова длинный монолог, состоящий из невероятных рассказов, который несколько рассеял зрителей от часовой скуки этой собачьей комедии, потому что тут все дело вертится на собаках».

И наконец Василько Петров, театральный обозреватель «Санкт-Петербургских Ведомостей» (1851, 11 фев.), подошел к комедии почти сочувственно: «О «Фантазии», оригинальной шутке гг. Y и Z, мы вовсе не будем говорить, потому что de mortius out bene, out nihil»⁹.

Он был прав.

На скрижалях истории императорских театров было выбито:

«ПО ВЫСОЧАЙШЕМУ ПОВЕЛЕНИЮ СЕГО 9 ЯНВАРЯ 1851 Г. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ СЕЙ ПИЕСЫ В ТЕАТРАХ ВОСПРЕЩЕНО. Кол. Асе. Семенов».

Но коллежский асессор Семенов обозначил день формального запрещения; словесно оно было объявлено императором 8 января, в тот самый момент, когда он покидал театр и принял на свои плечи потертую шинель, которой очень гордился и укрывался по ночам, почивая на узкой походной койке, подобно великим полководцам прошлого.

И если уж мы придерживаемся строго документального принципа изложения, то было бы несправедливым скрыть от читателя отношение к происшедшему самого Козьмы Пруткова, почерпнутое нами из «Моего посмертного объяснения к комедии «Фантазия».

«Итак, публике дозволено было видеть эту комедию только один раз! — писал он.— А разве достаточно одного раза для оценки произведения, выходящего из рядовых? Сразу понимаются только явления обыкновенные, посредственность, пошлость. Едва ли кто оценил бы Гомера, Шекспира, Бетховена, Пушкина, если бы произведения их было воспрещено прослушать более одного раза! Но я не ропщу!.. Я только передаю факты.

Притом успех всякого сценического произведения много зависит от игры актеров. А как исполнялась моя «Фантазия»? Она была поставлена на сцену наскоро, среди праздников и разных бенефисных хлопот. Из всех актеров, в ней участвовавших, один Толченов I исполнил свою роль сполна добросовестно и старательно. Знаменитый Мартынов отнесся серьезно только к последнему монологу в роли Кутилы-Завалдайского. Все прочие играли так, будто боялись за себя или за автора : без веселости, робко, вяло, недружно. Желал бы я видеть: что сталось бы с любым произведением Шекспира или Кукольника, если б оно было исполнено так плохо, как моя «Фантазия»!..»

Разоблачая недобросовестных рецензентов, он еще и еще ловил их на том, что они не поняли ни смысла пьесы, ни происходившего в Александрийском театре.

Публика рукоплескала? Да.

Кому она рукоплескала? Великому Мартынову, произносившему монолог, сочиненный гениальным Прутковым.

«Следовательно: публика, думая рукоплескать Мартынову как импровизатору и в осуждение автора, в действительности рукоплескала Мартынову как актеру, а мне — как автору!»

Теперь мы видим, насколько основательно был подготовлен Козьма Прутков к вступлению в большую литературу.

10

Если читатель думает, что мы уже покончили с «Фантазией», то он глубоко заблуждается. Такое выдающееся произведение требует самого пристального внимания. Оно заставило напрячься критическую мысль даже в то далекое от нас, прутковское, время.

Тогда еще не было ни совещаний критиков, ни специальных критических журналов, и все отношения выяснялись либо на страницах периодических изданий, либо, в крайних случаях, за городом, при помощи дуэльных пистолетов. Если усердие превозмогало рассудок, можно, было схлопотать пощечину со всеми вытекавшими отсюда последствиями. И тем не менее критика умудрялась выполнять задачи, поставленные перед нею, без особенного кровопролития.

Главным оружием критики тогда был строгий окрик, каковой и последовал со страниц булгаринского полуофициоза «Северная Пчела» (1851, 19 января). Писатель Р. Зотов, который вел в ней отдел театральной хроники, разразился обширной рецензией, написанной верноподданно и энергично. И вот ее резюме :

«Признаемся, Фантазия превзошла все наши ожидания. Нам даже совестно говорить о ней, совестно за литературу, театр, актеров и публику. Это уже не натуральная школа, на которую мы, бывало, нападали в беллетристике. Для школы Фантазии надобно придумать особенное название (весьма прозорливо.— И. П.). Душевно и глубоко мы благодарны публике за ее единодушное решение, авось это остановит сочинителей подобных фантазий. Приучив нашу публику наводнением пошлых водевилей ко всем выходкам дурного вкуса и бездарности, эти господа воображают, что для нее все хорошо. Ошибаетесь, чувство изящного не так скоро притупляется. По выражению всеобщего негодования, проводившему Фантазию, мы видим, что большая часть русских зрителей состоит из людей образованных и благонамеренных».