Козырная дама

— Когда Эстет воевать собирается? — Фогель провел языком по пересохшим губам.

— A-а, ты об этом… Скоро, очень скоро, очень… — сказал Воробьев и, потянувшись к угощению, умолк.

Но Фогель решил продолжить:

— Сейчас мне это ни к чему. Я к серьезным событиям не готов, силы не те. Растерял маленько…

— Знаю твои силы, не придуривайся! И Эстет знает… — хитро прищурился Ворбьев. — Ох, и проголодался же я! — Он резко оборвал разговор, давая понять, что тема исчерпана, закрыта и пора переходить к другой.

Фогель настаивать на дальнейшем разговоре не стал. Но предупреждение оценил, к разговору с Эстетом подготовится, а в том, что разговор будет, он не сомневался. Но к тому времени он совершит перегруппировку в собственных силах и сможет говорить честно, открыто, глядя в глаза. С Эстетом всегда лучше вести честную игру. Хитрить с ним опасно.

Наблюдая, как гость жадно набрасывается на еду, щедро заворачивая в блин одновременно и красную, и черную икру, не прожевав толком, проглатывает и тут же тянется за новой порцией, Фогель усмехнулся:

— Ишь как изголодался на ресторанных харчах. Оно и понятно, разве может казенная стряпня сравниться с домашней пищей? Так что делай выводы, Сашок, делай выводы.

— Какие выводы? — не понял Ворбьев.

— А такие, что жениться тебе пора!

— Невесты нет…

— Найдем! Есть на примете хорошая деваха, не потрепанная, не затасканная, могу познакомить…

— Где ты видел не затасканных? Все они одинаковы! — отмахнулся Ворбьев. — Я уж лучше на свободе побегаю.

Личная жизнь у него и вправду не складывалась. Жениться он, конечно, был не против, но на ком? Попадались одни потаскухи, с разгону прыгавшие в койку, а потом разносившие по городу сплетни о несостоятельности Ворбьева и явно уменьшенных размерах того, чем эту состоятельность мужики обычно доказывают.

— Не скажи, — не согласился Фогель. — Бабы разные бывают… А свобода? Дело, конечно, хорошее, но она вредна для здоровья — желудок от сухомятки портится. Брак, Сашок, это вроде санатория с хорошим питанием и правильной диетой. — К ним приближалась угрюмая Вероника, и, вероятно, уже для жены, Фогель добавил: — Ведь мужику что надо? Совсем немного. Чтобы кто-то словечко нежное шепнул, приголубил, взглянул восхищенно: дескать, хороший ты у меня…

— Много тебе Вероника словечек-то шепчет? — поддел Фогеля гость. Хотел добавить еще какую-нибудь колкость, но Вероника обожгла его быстрым взглядом, и он промолчал.

— Шепчет не шепчет, — ответил Фогель, когда Вероника, поставив на стол бутылку с вином, ушла в дом, — а все лучше, чем с придурками Слона жизнь коротать. Говорят, он из очередного круиза вернулся. Видались уже?

— Видались…

— И как он?

— Как всегда. Куражится, про пьянки рассказывает, про баб, хвастается, что мешок денег просадил. Обычный его репертуар.

— Шпана, — поморщился Фогель. — Умный человек куражиться не станет и деньги зря на ветер не бросает. Впрочем, чего от него ждать. Уголовник! Сплющенные мозги! — Фогель знал, что хоть и водится Ворбьев со Слоном, но ценит его невысоко, потому и мнения своего не скрывал. — А вообще он как? Чем занимается?

— Ты вроде раньше его делами не интересовался, — вскинул лукавый взгляд Ворбьев.

— И сейчас не интересуюсь, так, для поддержки разговора спросил, — ответил Фогель и, в подтверждение того, что ему действительно не любопытны дела Слона, переменил тему. — Тебе сколько, Сашок?

— Чего сколько? — переспросил Ворбьев.

— Лет, спрашиваю, сколько стукнуло?

— Тридцать три. Как Иисусу Христу.

— Молодой! Вся жизнь впереди! Не то что у нас, стариков…

— Тоже мне, старик нашелся, ты вроде даже младше Эстета, а он себя стариком не считает.

— Ошибаешься, старше. На два года. Мне осенью уже сорок семь будет. А сколько еще хочется успеть!

— Ты-то успеешь! — непонятно что имея в виду, ответил Ворбьев и, отодвинув тарелку, потянулся за сигаретой. Фогель принес новую пачку, поэтому свои на этот раз он доставать не стал.

Хозяин заметил эту маленькую хитрость и усмехнулся — страсть к халяве была у Ворбьева одним из основных человеческих чувств, наравне с обонянием, осязанием и слухом.

Эта патологическая скупость корнями уходила в детство, в крохотную комнатушку в коммуналке на шесть семей. Нагуляв от случайного больного, в палате которого мыла полы, сюда и принесла больничная санитарка крохотное существо с уродливыми ушами, завернутое в вылинявшее роддомовское одеяльце. Сколько себя помнил Саша Ворбьев, они жили с матерью не просто бедно, а на грани нищеты, во всем себе отказывая, на всем экономя. Зарплата санитарки расходилась быстро и незаметно, и мать вечно ругалась из-за каждой копейки, подозревая сына в воровстве. И не без оснований — он и вправду таскал деньги из материно-го кошелька. Брал понемногу, но та замечала.