Крабат, или Преображение мира

И опять ошибся. Франц Амадей граф Вольф Райсенберг отнюдь не был чудаком, он был широко образован, благочестив без тени ханжества, добр без слащавости и честен до самозабвения, в деревнях не нашлось бы ни единого человека, который бы плохо о нем отозвался. Он был первым из Райсенбергов, кого запросто, по-соседски, пригласили на свадьбу, как полагается в деревне по обычаю.

Приглашение передал по заведенному порядку дружка Петер Сербин.

Граф — графиня с дочерью были на юге — любезно согласился, вероятно, ему даже немного льстило, что отец невесты, чья усадьба вплотную примыкала к ограде графского парка, приглашает его запросто, как сосед соседа. Он явился точно ко времени и принес с собой, как и полагалось по обычаю, свой столовый прибор из массивного серебра. Девушка, прислуживавшая за столом, ударила ложкой из этого прибора по руке Якуба Кушка, которая оказалась не на том — а может, как раз и на том, это уж как кому угодно, — месте, из-за чего мельник потом испытывал некоторое неудобство при игре на трубе.

Графу предоставили место за столом невесты, и он принялся подробно расспрашивать обо всех обычаях и обрядах, решив, что сведения такого рода наверняка пригодятся ему при работе над романом.

После застолья граф подошел к Петеру Сербину, вынул кожаный портсигар с голландскими сигарами, взял одну себе, другую предложил дружке, а потом завел с ним беседу. Беседа была довольно необычная и не слишком уместная в перерыве между говядиной в сметанном соусе с хреном и кофе со сладким пирогом с корицей.

Граф спросил: «Чем занимаются ваши сыновья?»

Петер Сербин рассказал, чем они занимаются.

Граф заметил: «У вас их пятеро, если я не ошибаюсь. Да еще и внуки».

«Внуков покамест двое, — ответил дружка, — но я намерен помереть не раньше, чем наберется дюжина».

«Это такая редкость», — удивился граф.

Дружка отнюдь не считал это редкостью. Граф промолчал, сосредоточенно раскуривая сигару, дружка тоже раскурил свою — она была недурна, но его собственная трубка была ему все же больше по вкусу. Граф первым нарушил молчание: «Я собираюсь писать книгу. — Он откашлялся, пристально разглядывая свою сигару, и добавил: — С этой целью я недавно изучал нашу семейную хронику. Там встречается и ваше имя».

Петер Сербин кивнул — мол, представителю деревень, естественно, выпадает случай попасть в графскую хронику.

«Я имею в виду ваших предков», — сказал граф. Он что-то никак не мог справиться с сигарой и опять долго откашливался. Дружка молча ждал.

«В 1391 году был колесован некий Венцель Сербин», — сказал наконец граф.

«Колесовали многих, — заметил Петер Сербин. — И за что же его?»

«За участие в бунте, — ответил граф. — Я хотел только подчеркнуть, что наша хроника дает мне возможность проследить семь веков семейной истории, а об остальных двух столетиях составить хоть какое-то представление на основании разрозненных и неполных сообщений». И он стал рассказывать об истории Райсенбергов — теперь ему уже не приходилось ни откашливаться, ни разглядывать то и дело свою сигару.

Петер Сербин, на голову выше графа, смотрел сверху вниз на увлеченного своим рассказом собеседника и ждал, что тот в конце концов непременно начнет перечислять всех своих предков по очереди — Иуда родил Фареса, Фарес родил Есрома, Есром родил Арама, — хотя бы просто в противовес его, Петера Сербина, череде сыновей и внуков. Однако граф не стал перечислять своих предков, он лишь назвал одного-двух, с именами которых в хронике были связаны либо забавный случай — всем на потеху, либо геройский подвиг — всем на удивление, либо слава певца и поэта — всем на восхищение.

Петер Сербин отложил сигару в сторону, взял свой резной свадебный жезл и оперся на него: по видимости — как на скипетр, а на самом деле — как на дорожный посох, политый потом и отполированный до блеска тысячами миль пути, и каждая миля оставила зарубку: каждая потеха оплакана, каждое удивление оплачено, а восхищение смыто кровью. Поэт поэтом, но я, Крабат, сын Каспара Сербина, городской писарь и брат магистра Яна Гуса, я убил его, а он убил меня.

Стоял ясный осенний день. Октябрьскими красками пылали кроны деревьев, и нити паутины переливались всеми цветами радуги в солнечных лучах; я сидел на пне, рядом, на другом пне, сидела Анна с ворохом осенних листьев на коленях; две наши козочки щипали горькую траву на опушке. Сосновыми иглами Анна скрепляла сухие листья, получалась длинная золотая цепь, я ей что-то рассказывал, может быть сказки: «Было время…», а может, и мечты: «Будет время…» Но и в сказках, и в мечтах вставали одни и те же вопросы — «почему», «куда», «откуда». И главный среди них — «почему».

Из лесу вдруг выскочили охотники, наши козочки мигом прыснули в поле, граф Вольф с хохотом и улюлюканьем — за ними, его копье проткнуло мою козочку, и потроха потащились вслед за ней по земле.

И всего-то коза — серая косматая тварь, злобная, может быть, и коварная даже, но я на следующий же день побежал к монаху в деревню Розенталь, чтобы спросить у него — почему?