Крабат, или Преображение мира

Когда волки изорвали в клочья мое растерзанное тело, липа с могучим стволом и раскидистой кроной, росшая на холме висельников, вдруг расцвела, и кому был ведом час, тот мог увидеть висящего в ее ветвях мертвеца с вывалившимся изо рта синим языком.

Лицо, выбитое в камне стены над городскими воротами, — мое лицо, так значится в хронике Райсенбергов, об этом сообщают все путеводители по городу, умиленно и романтично или же сухо и враждебно; этому учат все школьные учебники, значит, так оно, вероятно, и есть. Но где говорится о безъязыких детях, о безглазых головах, о черной груди Анны в лесу Бедных Душ? И где сказано, чье лицо было у мертвеца, свисавшего с могучей липы на холме висельников?

Райсенберг велел записать в хронике, что и у того было мое лицо. И у каждого повешенного — а всех их повесили, конечно, за дело — было мое лицо. А у всех певцов и поэтов, сочинявших песни о соловье, — его лицо, лицо Райсенберга. Целая вереница моих предков, умерших насильственной смертью, — я знаю их всех поименно, так же, как он своих. У него есть хроника, а у меня сыновья.

Петер Сербин спросил: «И часто встречается в вашей хронике имя Сербин?»

Граф замялся, он изучал свою хронику совсем под другим углом зрения, поэтому ответил уклончиво: «Да нет, не очень. Правда, иногда упоминаются «люди на холме», может быть, имеются в виду Сербины».

«А что именно о них говорится?» — настаивал дружка.

«Всякое. — Граф вновь принялся пристально разглядывать свою сигару. — Вероятно, не стоит ворошить давно минувшее». Он хотел сказать: что прошло, то забыто и быльем поросло.

Но ведь на краю поля все еще стоит одичавшая яблоня, не приносящая плодов. А пруд с большим валуном в середине, не доходящим до поверхности на высоту человеческого роста, расположенный сразу за опушкой леса и носящий теперь имя Хандриаса, отнюдь не всегда так назывался. Не забыто и быльем не поросло.

Было объявлено, что война кончилась и заключен мир.

Наш господин и мой молочный брат Вольф Райсенберг вернулся домой. Рассказывали, что он убил на войне тысячу солдат Валленштейна, а потом, уже на стороне кайзера, еще тысячу шведов. Он привел с собой с войны десяток ландскнехтов для услужения и одну девицу для кухни и постели. Девица была очень молода и испорчена, как десять старых чертей. Мы отстроили разрушенный замок заново.

На третье лето я, Хандриас Сербин, пошел в замок, чтобы испросить разрешение на рубку деревьев для постройки дома: наш двор на холме у Саткулы уже больше десяти лет назад был превращен в пепелище. Все эти годы мы ютились в хижине на болоте за прудом, который в ту пору еще назывался «господским». У нас с женой было двое сыновей, родившихся на болоте и не знавших, что такое настоящий дом.

«Можешь взять себе десять деревьев на выбор, — сказал Райсенберг. — За это пришлешь ко мне в замок жену. Моя треклятая девка ходит брюхатая».

Я выбрал в лесу десять деревьев потверже и попрямее и. велел жене идти в замок.

Через четыре дня она наотрез отказалась туда идти и приспустила рубашку с плеч; я увидел синие пятна на ее груди.

«Слуги?» — спросил я, еще на что-то надеясь. «Он сам», — ответила она. Надежды не было.

«Не ходи, — сказал я. — Пускай и этот родится здесь, на болоте».

Она была беременна уже несколько месяцев.

Я заторопился в лес — первое дерево из моих десяти я еще раньше почти повалил и хотел теперь скорее покончить с ним, пусть себе лежит, а там видно будет.

Дерево рухнуло на землю, а я встретился глазами с графом.

«Сегодня я ввел новые наказания за воровство, — сказал он. — За срубленное дерево — голова с плеч».

В руке он держал рогатину, я — топор, он был один, и болото рядом — чем не могила.

«Не для меня твое болото, братец», — улыбнулся он, и улыбка его была как волчий оскал. Отскочив за ствол, он затрубил в охотничий рожок. В ответ из чащи донесся собачий лай, а где собаки, там и слуги.

Я бросился бежать и ступил на тропку в болоте раньше, чем они успели меня схватить.

Больше десяти лет болото укрывало нас, зимой и летом, и собаки еще ни разу не шли по нашему следу. Поравнявшись с хижиной, я услышал, что лай собак и крики слуг доносились уже с нашей тропинки.

«К камню, — крикнула мне жена, — скорее!»

Посреди господского пруда под водой лежал большой валун, не доходивший до поверхности почти на рост человека. Кому удавалось добраться до этого камня и выстоять на нем семью семь часов, освобождался от любого наказания, какой бы проступок он ни совершил. Считалось, что и сам камень, и этот неписаный старинный закон существуют столько же, сколько длится над нами власть Райсенбергов.

Я бросился в воду, поплыл и достиг камня как раз в ту минуту, когда собаки, слуги и сам Райсенберг появились на берегу.

«Он стоит на камне, господин, — сказала ему моя жена. — Ты чтишь старинный обычай?»

«Райсенберги обычаи вводят, Райсенберги их и чтут. Пошла прочь, женщина!» И он толкнул ее рогатиной в грудь.

Слугам он велел рассыпаться по берегу вокруг пруда.

А мне крикнул: «Погрейся у огонька, Сербин! Октябрьские ночи прохладные!»