Крабат, или Преображение мира

Еле переводя дух, они добрались до колокольни и увидели один-единственный, хотя и огромный колокол. В нем оказалась большая трещина, проходившая от края почти до середины. Массивный, тяжелый язык колокола свисал вертикально, но крепление, к которому он был подвешен — то ли расшатанное временем, то ли неверно прикрепленное с самого начала, — примерно на сорок пять градусов отклонялось от горизонтального положения.

Едва Крабат и мельник Кушк осмотрели громадный колокол, как откуда-то сзади раздалось жужжание не замеченного ими часового механизма, тяжелый язык подтянулся к стенке колокола и слегка коснулся ее — послышался звук, очень похожий на глухой и протяжный зевок, — потом язык откачнулся к противоположной стенке, пришелся точно по трещине и — оттого, что висел криво, — лишь шаркнул по ней. Раздался короткий грозный лай, сменившийся постепенно затухающим злобным рычаньем.

Золотой Пес смолк; нищий бросил на своих спутников странный торжествующий взгляд — будто гордился и тем, что открыл им тайну Золотого Пса, и тем, что такая тайна существует в их городе. В то же время было видно, что, показывая механизм действия Золотого Пса, он тем не менее сам склонен был верить в существование Пса, как в некое духовное и нравственное начало, к которому, очевидно, считал и себя причастным.

И как бы отвечая на вопрос, которого ему никто не задал, или опровергая упрек, которого ему никто не бросил, он объяснил: «Во-первых, ни одна живая душа не пошла бы со мной на башню. Во-вторых, я не могу показать слепым то, что можно лишь увидеть. И в-третьих, — он рассмеялся, — щедрее подают те, у кого есть тайные причины бояться Золотого Пса. Так что пускай себе лает, тем более что я все равно не в силах заткнуть ему пасть. К тому же мне достаются лишь жалкие гроши от тех барышей, которые благодаря Золотому Псу загребают другие».

Спустившись по лестнице до того места, где сваливались вниз и ломали себе шею молодые люди, которые хотели посмотреть вблизи на Золотого Пса, они увидели в проем башни крыши и стены замка.

«Кто в нем живет?» — спросил Якуб Кушк.

«Замок пуст и мертв, — ответил нищий. — Но нужно, чтобы он был и чтобы над ним взвивался флаг».

«А где Себальдус?» — спросил Крабат.

Они нашли его в маленьком кафе, где он играл в шахматы с аптекарем; Себальдус оказался местным трубочистом в черном люстриновом пиджаке; он бережливо прихлебывал пиво и щедро сыпал скандальными историями, добытыми им из черных каналов его профессии.

Крабат отрицательно покачал головой, и они отправились искать Клеменса Леверенца. Тот стоял в высоком поварском колпаке под статуей Роланда у фасада ратуши и продавал горячие сосиски. Занимался он своим делом хоть и добросовестно, но без всякого интереса. Страстью его были органные трубы, и он весьма словоохотливо поделился своими заботами: ему посчастливилось придумать совершенно новую конструкцию; три трубы по этому принципу он уже изготовил и приступит к четвертой, как только подкопит необходимую сумму. На горячих сосисках, к сожалению, далеко не уедешь, еле хватает, чтобы сводить концы с концами, а до искусства так руки и не доходят.

Крабат заплатил за три порции, дабы материально поддержать искусство, и торговец с особым тщанием выискал для него в своем котле самые толстые сосиски, не забыв и о горчице, которую он специальной ложечкой с педантичной точностью разложил по тарелочкам.

В очереди за Крабатом стоял человек с аккуратно подстриженной черной бородкой. Глаза у него были из великолепно отшлифованных агатов с отверстиями посредине величиной с булавочную головку. Человек этот одну сосиску съел, а другую сунул в трубу Якуба Кушка.

Крабат, который все это время расспрашивал органного мастера-самоучку о сути его нового принципа, но толком так ничего и не выяснил, проходя мимо человека с черной бородкой, вдруг заметил, что нос у того непомерно велик, уши оттопырены и мотаются, как лопухи, а голова все время опущена книзу, как у страдающих специфической болезнью позвоночника.

Обогнув ратушу, они наткнулись на компанию молодежи в необычных нарядах. Молодые люди, собравшиеся там, производили впечатление театральной труппы, репетирующей пьесу-аллегорию из жизни цветов. Большинство молодых людей были в костюмах васильков, многие — в основном девушки — наряжены красными полевыми маками. Попадались также ромашки и маргаритки, но гвоздик было мало, и роза только одна.

Люди-цветы не обращали внимания на прохожих, те в свою очередь не замечали их. Живописными группами они располагались прямо на мостовой и беседовали друг с другом, поглощая принесенную с собой еду и запивая ее водой из колодца на площади; светловолосый кудлатый юноша в костюме розы тихонько напевал мелодичную песню о ветре и солнце, подыгрывая себе на гитаре:

И солнце пригреет, и дождь напоит, и ветер погладит цветы.
А где это все, и где они все, того не узнаешь ты.