Крабат, или Преображение мира

Тем не менее она была счастлива и радовалась празднику; однако на следующий день взобралась на башню собора, не желая больше разделять с городом его счастье.

Но там, наверху, выглянув из проема в стене, она отшатнулась в ужасе, и смерть презрительно ухмыльнулась ей в лицо, а она отползла в безопасное место, и ее вырвало от отвращения к себе самой.

В переулке Благородных Рыцарей жила женщина, к которой многие обращались за советом. Считалось, что она — живая история города, а некоторые добавляли — и его совесть, а посему ей ведомо их общее будущее — пусть не в деталях, а только в самом общем виде. И отцы города — конечно, втайне от всех — прислушивались к ее советам, так что мнение этой женщины — ее звали Александра Цезарея — влияло на все, что исходило из ратуши.

Кому по плечу крупные проблемы, тот наверняка не хуже смыслит и в мелких, полагали жители города и шли к Александре Цезарее со своими житейскими заботами и тайными тревогами; и она никогда не отказывала в совете при покупке дома или заключении брака, в случае измены или надвигающегося банкротства; она разбиралась и в философии — как в житейской, для простых людей, так и в мудреной, для ученых философов; знала толк в медицине и объяснялась с медиками на ученом, тарабарском языке, а для простых смертных находила понятные им слова утешения.

К ней-то в конце концов и обратилась девушка за советом и помощью, но скрыла, что зрячая, а сказала лишь, что ей хотелось бы — поскольку другого выхода нет — быть слепой, верующей и счастливой, как все. Александра Цезарея знала, что среди стеклянноглазых завелись люди, которые опять обрели зрение, правда какое-то иное, с помощью новых или перестроившихся органов чувств. В ратуше с большим неудовольствием встретили эту весть.

Поэтому она начала с общих рассуждений о том, что знание неспособно сделать человека счастливым и что прогресс подобен двуликому Янусу: он несет в себе и улучшение, и разрушение всего сущего. Потом просто, душевно и мудро объяснила, как человек сам становится причиной своего несчастья. Привела много примеров из отдаленного и недавнего прошлого, и, когда общие вопросы были таким образом выяснены, было уже легче перейти к частному и конкретному случаю.

Она сказала: «Дитя мое, твое несчастье в том, что ты себя уважаешь больше, чем общество».

Девушка взволнованно возразила: «Но как же я могу уважать это общество, когда…»

Александра Цезарея мягко перебила ее: «Прибереги свой пыл для другого случая, дитя. Ты просила у меня совета, вот он: переступи через свою гордость, иди в «Аладдин», ляг на спину, и пусть сто мужчин положат за это деньги на твои глаза».

«Не знаю, что я ей ответила, — продолжала девушка. — Может, и ничего; я только тупо глядела на нее, как глядят на страшное чудище, не в силах отвести глаз. Но седая и добрая женщина отнюдь не была похожа на чудище, наоборот, она жалела меня, и я понимала, что она права. Плюнь сто раз на зеркало, и оно ослепнет».

«Пойдем! — Крабат поднялся и потянул ее за собой к двери, через которую они сюда вошли. — Как тебя зовут?»

«Айку», — ответила она.

В том месте, где только что была дверь, теперь оказалась глухая стена. Никаких дверей вообще не было. Яркий огонь в камине вдруг начал дергаться и гаснуть, словно задыхаясь. Стало темно.

Крабат левой рукой прижал к себе девушку, держа в правой посох наизготовку — он мог послужить и шпагой, и дубиной.

В темноте раздался смех — сердечный и дружелюбный, может, лишь с легким налетом иронии.

Погасший было огонь вновь затеплился, потом запылал ярко, как прежде. За роскошно сервированным столом сидел нищий и разливал по бокалам вино.

«Приветствую вас, дорогие мои! Я голоден как волк, — обратился он к ним как ни в чем не бывало и только тут заметил, что они оба голые. — О, прошу прощения!»

Он стащил с себя платье и кинул его на пол, туда, где лежала одежда Крабата и горстка батиста девушки.

Крабат не двинулся с места, прикрывая собой Айку.

«Где мы находимся и что все это значит?» — спросил он.

«Мы находимся в замке, — дружелюбно пояснил нищий, накладывая себе еще теплый паштет из рябчика. — А значит все это, что тебя принимают в игру. Жалованье можешь назначить себе сам. — Он положил в рот большой кусок паштета. — И смотри, не продешеви, это повредит нашему общему делу. Кстати, твой друг Трубач будет главным капельмейстером».

«Ты же говорил, что замок пуст и мертв и только флаг…»

«Паштет восхитителен, и я настоятельно рекомендую воздать ему должное, а то я один все съем, — ответил нищий. — Ну а что до флага… Фигурально выражаясь, флаг — это я». Он заразительно рассмеялся, встал и приветственно поднял бокал. Его тень легла между ними и чуть сжалась там, где коснулась резной рукояти на палке Крабата.

Крабат схватился за саму палку, а рукоятью проткнул тень нищего. Но тень не сжалась, а лишь навернулась на палку.

Нищий растерянно пробормотал: «Что ты делаешь? Все наоборот!»

Крабат сорвал с палки тень и швырнул в огонь.