Крабат, или Преображение мира

Это было ошибкой, потому что революция 1848 года не прошла бесследно, перед замком стоял представитель деревни, и черепица на крыше замка была долговой распиской, наследством старой графини-матери, той самой, которая от мигрени ела селедочьи глаза.

Мельник Кушк прямо на лестнице, ведущей к воротам, протрубил: Восстаньте ото сна, господь стоит у порога; это прозвучало неуместно, во-первых, потому, что играл он за воротами, во-вторых, потому, что в замке никто не спал: граф размышлял над своим будущим романом, графиня разглядывала семейные фотографии из Голландии, а ее четырнадцатилетняя дочь Моника, такая тоненькая и бледная, словно ее морят голодом, в глубине парка сооружала из речных камешков крошечную церковку. Камешки она набрала собственноручно в Саткуле и привезла в парк на собственной козьей упряжке. Козлики Адриан и Хуго вели себя при этом так послушно и смирно, как будто и впрямь принимали близко к сердцу благочестивые труды бедной чахоточной графини, унаследовавшей болезнь от своей матушки, тоже худосочной и малокровной, несмотря на свое голландское происхождение. Девочка, заслышав мелодию, хорал а, сложила руки как для молитвы и запела, а граф нахмурился, музыка мешала течению его мыслей, и он послал слугу к воротам узнать, в чем дело. Вернувшись, слуга доложил, что дело в старинном праве деревни и новом столяре.

А граф уж и сам догадался, в чем дело, - ведь после революций всегда долго еще идут круги по воде; он велел слуге выйти к воротам и объяснить Петеру Сербину, что маневры с участием кайзера не какое-то там дешевое зрелище, а серьезное общенациональное событие, требующее от каждого гражданина определенных жертв. Слуга вышел за ворота и сказал Петеру Сербину, с которым двадцать три года простоял плечом к плечу в ряду баритонов певческого союза "Липа": "Придется нам с тобой немного подрать глотки, чтоб он услышал, как я ради него стараюсь".

Мельник заиграл туш, а Петер Сербин произнес с присущим ему достоинством, но и с явным нажимом в голосе: "Дай тебе бог пшенной каши с кислой капустой! Когда яблони цветут, скоро лето тут как тут!"

Графский слуга возразил с не менее важным видом и с таким же нажимом: "По грибы пошел зимой - значит, ты совсем косой".

Представитель деревни энергично опроверг это утверждение, изложив представителю графа основы добротной каменной кладки. При этом он дважды выделил слово "революция" с такой силой, что граф обеспокоился и подошел к открытому окну. Его слуга, ощутив моральную поддержку с тыла, стал теснить своего противника не столько аргументами, сколько энергичными пинками, пытаясь спихнуть его с лестницы на площадку перед замком. Аргументы же его сводились главным образом к тому, что неизвестно, доведется ли ему когда-нибудь хохотать над комедией, которую они оба здесь ломают, но иначе никак нельзя, а то хозяин у окна, чего доброго, еще смекнет, что к чему.

Граф не смекнул; во-первых, потому, что был от природы детски простодушен и доверчив, а во-вторых, потому, что хотя и говорил бегло по-французски и английски, да и голландскому без особого труда выучился от своей супруги, но ему, несмотря на некоторые демократические замашки, ни разу не пришло в голову усвоить хотя бы одно словечко из языка саткульцев.

И теперь, слушая, как яростно бранятся два солидных и почтенных человека в тех же летах, что он сам, граф чувствовал себя даже неловко из-за того, что слуга так ради него усердствует. А тот уже совал кулаки под нос своему противнику и вопил, явно войдя в раж, что уже окончательно решил сыграть свадьбу дочери в следующем месяце.

Дружка в ответ вопил с такой же силой и яростью, что у него остался незанятым один-единственный день. Очевидно, это было его последним аргументом в споре, поскольку, как своими глазами увидел граф - и напуганный, и несколько польщенный всем происходящим, - спор перешел в драку, противники сбросили куртки и наставили друг на друга кулаки.

Граф хотел уже покинуть "позицию стороннего наблюдателя и вмешаться, но тут заметил, что внизу у лестницы исход спора решает уже не сила кулаков, а всего лишь крепость кончиков пальцев - своего рода божий суд, подумал он.

У графского слуги после третьей сшибки из пальцев брызнула кровь; тем самым спор был решен, граф отошел от окна и. сказал супруге, что столяру Бенно Либескинду, к сожалению, придется покинуть замок.

Графине это было более чем безразлично, она только что опять кашляла кровью, ее мучила мысль о близкой смерти и страх за дочь, такую хрупкую и тщедушную. Граф вздохнул, выпил рюмочку мадеры и послал своего храброго побитого слугу к столяру, снабдив его заранее оговоренной суммой отступного. Столяр вновь погрузил в телегу свой скарб и не проронил ни слова, зато жена его бранилась без умолку; но, когда мельник Кушк повстречался ему на обратном пути и опять заиграл свою прощальную песню, столяр Бенно Либескинд все же ее выдержал. "Чудные у них тут графья", - сказал он.