Краденый город

Шурка кивнул. В комнате соседки в очках было то же самое, что у старичка Колпакова и у Парамоновых. Та же гирлянда на потолке. И обои: у Парамоновых они были почище, у Колпакова – грязные, у соседки в очках – заклеенные открытками с артистами, но несомненно одни и те же. А главное – мебель. Диван в колпаковской комнате был замызганным, но бесспорным родственником козеток и кресел, важно попиравших паркет в комнате Парамоновых. И буфет у соседки в очках. А еще тарелки, чашки, блюдца, супница: бледные ирисы повторялись на них, как у родственников повторяются рыжие волосы или форма носа. Что в комнате Парамоновых, что у Колпакова, что у соседки в очках.

– И у других соседей наверняка то же самое, – предположила Таня, кивнув в длинный коридор.

Обои, гирлянда на потолке, посуда с ирисами и мебель с золотой полоской… Когда-то все эти вещи были одной большой семьей. А теперь они жили у разных людей. Смешались с чужими колченогими кроватями, беспородными табуретками, стульями-дворняжками, алюминиевыми мисками, оловянными ложками без всяких прикрас.

– Понял? – серьезно посмотрела Таня.

– Нет.

– И я нет…

Танины пальцы нечаянно пощекотали велосипед, убирая ключ в сумочку, но тот даже не шелохнулся.

– Вот вы где! – радостно закричал Бобка, увидев их. – Стук-стук, Таня! Стук-стук, Шурка! – и ринулся обратно в их комнату – постучать по подоконнику.

Но за ним никто не побежал.

– Должно быть какое-то простое объяснение, – предположил Шурка.

– Например? – Таня не дождалась ответа. – Вот видишь…

– У всего обычно есть простое объяснение, – изрек Шурка.

– Не уверена, – неожиданно тихо сказала Таня.

– А по-моему, все очень просто. До революции в этой квартире жили какие-то буржуи. Эксплуататоры. Их прогнали вместе со всеми буржуями и царем. А богатства раздали простым людям. Рабочим. Все поровну. По справедливости. Богатеев и эксплуататоров в Советском Союзе нет.

Об этом знал любой школьник. До революции даже имя у Ленинграда было другое.

– Это да, – слишком поспешно отозвалась Таня.

– И что же?

– Не знаю, – честно призналась она и прибавила: – Но ты, конечно, прав.

Странное чувство, однако, не прошло.

– Не знаю… – мрачно повторила Таня.

– Теперь вы водите! А я прячусь! – крикнул Бобка, высунувшись в коридор.

Шурка чувствовал, что Танина мрачность против воли переползла в него. Он вспомнил, как ему показалось, что кресла хотели столкнуть его в окно. Как холодно смотрела люстра. Фантазии! – обругал он себя. Но теперь и ему стало не по себе.

– Тань, а что, по-твоему, это значит?

Треугольное Танино лицо было обращено вглубь коридора.

– Пошли водить.

Они вернулись в комнату.

Бобка проверил, отвернулись ли они к окну.

– Раз, два… – начала Таня.

И Бобка бросился вон из комнаты.

– …Семь, восемь, девять, десять… – считала Таня.

И умолкла. Она вдруг вспомнила портрет, который видела дома у одной девчонки, у Коти. «Это твоя бабушка?» – спросила Таня про даму с портрета. – «Понятия не имею… Буржуйка какая-то». А диван был один и тот же в комнате и на портрете.

И что, там тоже прогнали буржуев и разделили все по справедливости?

– …Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…

– При буржуях было всякое, – важно объяснил Шурка.

– Например, лестница, – сказала Таня.

– А что с ней не так?

– Не знаю.

Лестница в парадной была широкая. На мраморных ступенях торчали бронзовые шашечки, по одной с краю, а между ними бронзовый прут – для ковра. Но ковра теперь не было. Лестница была грязной и пахла сыростью и мочой. Грязной – и мраморной. Вонючей – и просторной. С пышной лепниной на высоких, давно не штукатуренных потолках.

Танина мысль опять перескочила, как игла на патефонной пластинке.

– …Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять… – считала Таня одними губами. – Шурка, а если Ленинград назывался раньше иначе, значит, и улицы в нем назывались по-другому? Не по-советски?

– Ясное дело.

Значит, и улица Миллионная тоже. Она в Ленинграде была! Была – и одновременно ее не было.

Эта одновременность представлялась Тане двумя стеклянными шарами, вложенными друг в друга. Они медленно вращались, от этого кружилась голова. Тане казалось: еще одно усилие – и кусочки мозаики сложатся, она все поймет. Но от слабости она никак не могла сделать это усилие. Шары опять повернулись друг в друге. Она схватилась руками за подоконник.

– Ты чего считать перестала? – толкнул сестру в бок Шурка.

Таня посмотрела на него словно издалека.

– Не знаю, Шурка, – ответила она. – Я не знаю, что все это значит. Но мне кажется, происходит что-то нехорошее.

– Ха! – сказал Шурка. – Молодец, сделала открытие. Я тебе даже скажу, как это нехорошее называется: война!

Таня уставилась на него и смотрела так долго, что Шурка успел бы пересчитать веснушки на ее худеньком лице, а потом и коричневые крапинки в глазах.

– Не знаю, – только и повторила она.

И Шурке почему-то стало жутко. Чтобы прогнать молчание, он побыстрее вывинтил рычаг радио. Из черной тарелки загремело.

Танина рука взвилась, крутанула. Музыка оборвалась.

– Ты чего?

– А ты чего?

– Может, там последние известия.

– Последние враки, ты хотел сказать.