Крадущийся в тени

– Вставай, Гаррет, надо отправить Кота в последний путь.

Кота похоронили, когда я еще не пришел в себя. Он нашел свой последний приют под молодой рябинкой с серебристой корой, раскинувшей ветви над большим могильным камнем. На камне кто-то вывел: «Кот. Брат Диких Сердец. – 1123 Э. С.».

– Прощай, брат, – сказал Дядька за всех.

– Спи спокойно. – Миралисса, шепча, провела над могилой рукой.

Кли-кли часто моргал, стараясь сдержать слезы. Арнх бессильно сжимал и разжимал кулаки. Делер и Халлас сейчас казались братьями – оба угрюмые и хмурые.

А затем Фонарщик затянул песнь-Прощение. Песнь, которую поют Дикие над могилами и телами своих братьев, не важно, пали они в бою или умерли от старости. Песнь странную и даже неподходящую для воинов. Ведь как воины могут прощать своих врагов?

Но этой песне было столько же лет, сколько Диким Сердцам и Одинокому Великану, и она звучала в такие далекие и седые столетия, что сейчас уже и неизвестно, кто и с чего стал ее петь, отправляя воинов в последний путь. И я, и Кли-кли, и Алистан, и Миралисса с эльфами слушали эту странную, нелепую для воинов, но в то же время горько-щемящую и завораживающую песнь, которую спустя один куплет подхватили все Дикие:

Мне лучше лежать,
Ведь все-таки я – мертвец,
И греет гнилью холодный склеп,
Ржавчиной пахнет доспех.

Снаружи веют другие ветра,

Не помнят они моих,
И мертвое знамя лежит на мне,
Словно без смеха – смех.

Улыбкой скалюсь – приди, мой враг!

Ты видишь, теперь я мертв,
Бояться нечего, быль такова,
Что ты пережил нас всех.

Я был последним, кто шел за тобой,

Забыв про сладость сна,
Жизнь прошла мимо, любовь прошла…
Отметим же твой успех!

Умей прощать, говорили мне,

Иначе не жить – а ждать,
И месть – это, в общем-то, тоже грех.
Как пить? Как любить? Как лгать?!

Мой склеп надежен,

Словно тюрьма, кладке износа нет,
Дубовых столбов поминальный ряд
Держит гранитный верх.

Лет вереница, червей приплод.

Что лучше считать? Как знать…
Скрипнула дверь. Да чтоб я истлел!
Меня пришли поминать.

Камень рычит, в знамя – молотом свет,

Мой враг? Почему мне не встать?!
Не дрогнули плечи, и рук – как нет…
…На грудь мне легли цветы.

Прости, сказал он мне,

Прости и – спокойно спать!
Я – тот, кто сумел пережить вас всех,
Теперь я умею прощать.

Хорошо, мой враг, ответил я,

Хорошо, да – я буду спать.
Как одуряюще пахнут цветы…
Спасибо. Пора умирать.

Осколки чести и павшим знак,

И склепа могильный вздох,
Прогнили столбы, мой любимый враг!
Выдержишь тяжесть плиты?!

Нам лучше лежать,

Ведь все-таки мы – мертвецы,
И греет гнилью холодный склеп,
Ржавчиной пахнут цветы[46].

Песня давно смолкла, и лишь стрекот кузнечиков нарушал тишину этого утра. Никто не произнес ни слова, боясь первым нарушить скорбное молчание.

Отряд потерял товарища. Но последнего ли? Неизвестно, кто или что ожидает нас впереди. Еще слишком многое мы должны преодолеть, чтобы добраться до лесов Заграбы, скрывающих могильники Храд Спайна.

– Все. – Голос у Дядьки был как наждачная бумага. – Пора.

– Удачной зимы, Кот.

Кли-кли отвернулся, стараясь скрыть слезы. На душе было горько. Наряду с болью утраты у людей закипал яростный гнев. Если бы те, кто сотворил ту тучу, сейчас находились рядом с нами, то, клянусь всеми богами Сиалы, их попросту разорвали бы на куски.

Почти весь день отряд проехал без разговоров. Прекратились ссоры Халласа и Делера, не было слышно вечных песенок и дудки Фонарщика, Кли-кли забыл про шутки и иногда шмыгал носом, глаза у него заметно покраснели. Сурок хмурился и небрежными движениями поглаживал Непобедимого, изваянием застывшего на плече воина.

Я ехал отдельно от всех, сразу позади Дядьки и Медка. Настроение было паршивое, и разговаривать ни с кем не хотелось. Лишь однажды мое уединение было нарушено подъехавшим Алистаном.